какого-нибудь облезлого Бухарчика…
Но все это внешним было — так, расхожие эмоциональные мелочи, издержки и отголоски истерии куда более масштабной; и от них, от чар, соблазнов и увлечений всяких усмешливая как никогда действительность сама же избавляла довольно скоро, да хотя бы тем, кстати, что нечаянно обнаружила и предала неуместной и скандальной огласке почти полное и, якобы, бесследное исчезновение сумм, спускаемых из центра местному «Мемориалу», тратилось-то здесь из них разве что на валидол для простецов.
С внутренним было хуже.
И все откладывал большую семейную разборку, то и дело нависавшую над ними, оттягивал казавшееся неминуемым разрешенье и, вместе, разрушение нажитого, на что-то ему самому маловнятное надеясь еще, — и, получилось, не зря. Худо-бедно ли, а умудрились не развестись, и у тещи хватало иной раз если не здравого смысла, то инстинкта на его сторону становиться, как ни мало это значило, и пусть на плохоньком, хилом, но распорядке сумел настоять, на ужине обязательном хотя бы, чтоб голодным спать не ложиться, — и дотянули до очередной весны, до четырехлетия. И беременность, которую ждали когда-то и ждать уже перестали, какую не пожелали бы теперь вовсе, хотя никто их о том и не собирался спрашивать; но вот она-то, нежданная, самим фактом своим и говорила: не зря.
И Лариса притихла, словно бы прислушивалась к себе, к тому, что в ней и с нею происходит — и к тому, быть может, что есть между ней и человеком, которого назвали ей в загсе мужем, к болезненной, нервной по-прежнему, но и живой теперь связи, какую просто так не отменить уже. Да и зачем, в самом-то деле, отменять, если она, уже было утраченная, списанная бытовухой со всяких счетов, снова есть, снова дышит — живая?..
Видеть он видел это, но верить, тем более радоваться никак уж не торопился теперь, весь их четырехлетний опыт, считай, был против продолженья самого себя, самоповторенья обессмысленного; но смысл-то уже был, стучался, просился к ним, самим этим осознаньем стал, неожиданным и новым совсем для него, что ты уже — не один, твое родное рядом есть, растет и готовится к встрече с тобой, и как отказать было ему, потерянному так глупо и снова, с какими ни есть оговорками, найденного… Ну, могли они еще какое-то время и сами себя обманывать, и друг друга — ребенка-то не обманешь. И не бросишь, тут запрет был, сидел где-то глубоко в нем, не выковырнуть; в него-то, в неразрешимое то есть, и упиралось все — в запрет, какой грозил вполне предвидимыми бедами и карами именно в том случае, если ты его не переступишь…
Не переступил.
Нетрудно было выдержать характер тогда, в приснопамятный тот вечер: пройти, полчасика спустя, на кухню мимо закрытой двери в спальню, где засела не поехавшая к маме супружница, с фарфоровым скрежетом и звяком отгрести ногой осколки с дороги, поднять столик и чайник вскипятить; а утром чуть свет, все тем же растворимым кофейком пополоскавшись и дорожный портфель прихвативши, убыть после короткого холодного, на грани скандала и увольнения, разговора с шефом в командировку дня на три… уберет, никуда не денется. Убрала, с неделю не разговаривали; а мама недоумевала, навестив: тарелки зачем-то сюда, на кухню, повытащили из сервиза — что, разбогатели? Ну хотите, я вам еще простых принесу?..
Теща — аккуратненькая такая, воспитанная в вежливости и приглядная еще, по-деревенски сказать, бабенка, а вернее — девочка постаревшая городская, с мужем года два, кажется, всего прожившая, исчез потом куда-то муж без вести, куда — зятя в эти тайны не посвящала, всякой неопределенностью отделывалась. Жила себе на другом конце города в уютной квартирке однокомнатной, на службу в коммерческую контору ходила, некоего принимала друга, бойфренда с животиком из коммерсантов мелкого пошиба; и отдельно же, в третьем углу городском, бабка-пенсионерка проживает в хрущебе одноместной — расселились благополучно, одним словом, всяк по-своему личную жизнь свою устраивая и оберегая, от слишком уж родственного вмешательства тоже.
Так не пойму я что-то… принести?
Носи, тещенька, носи — поскольку ничего путного из жизни с дочкой твоей, кроме классического битья всех горшков, не получается. У муженька не получается, это надо было признать теперь. Куда трудней оказалось противиться этой каждодневной, из года в год, и напористой пошлости ситуации самой, какая выруливала, ни много ни мало, едва ль не в судьбу уже — в твою судьбу с женщиной, не разумеющей, чего же она хочет.
Но вот и передышка некая, передумка выпала им, наконец, вместе с какой-никакой надеждой на перемену судьбы этой — перемены вполне возможной, понаслышке знал он, потому как вместе с физиологией всякой своей женщины и психологически, говорят, удивительно меняются порой в это многое для них значащее, решающее время… ну, не часто, может, но бывает. И Лариса — в неспокойстве, некотором даже смятении пребывала с тех пор, как ей подтвердили беременность; и явно убыло всякого задору и вздору, домашней стала, мягче и потому ближе, словно помощи уже искала, а на примиренья он сходлив, несмотря на незрелую, еще не изжитую горячность, отзывчив был — с излишком, быть может. Хоть частью, а возвращалось к ним то, что было в начале, неуверенно пусть, понемногу, но оживало. И чуть не с суеверием — станешь суеверным — думал иной раз: это он, ребенок, помогает — знает он, что ли, обо всем?..
И совсем притихла она, когда подошло, оказывается, время решать — отменить ли, оставить ли то, что завязалось в ней и меж ними.
О возможности такого, пусть и намеком, заикнулась она сама. Он-то разговора этого не желал с самого начала и никак уж не предполагал, что его хочет она. Все теперь казалось если и не решенным еще у них до конца, то решаемым, надо было лишь довериться этим переменам и ждать, надеяться, помалу выправлять скособоченное. Да, избегал в первые времена в разговоры о ребенке вдаваться, как бы даже и спугнуть это боялся, сглазить, еще все непрочно было, только обещало; а она маялась — но, выходило, совсем другим:
— Мне кажется, ты его не хочешь…
— Позволь, кого?
— Маленького… Я же вижу.
— Видишь?!. — Он не сразу даже и в толк взял, о чем это она, зачем говорит ему такое. Она врала не задумываясь, ведь видела-то совсем другое, и это уж не проверкой на отцовские всякие чувства было, нет — провокацией, не меньше, по довольно-то
