значит, что бы вы там ни обнаружили, это был не смысл, потому что его на самом деле не существует!
Мы пытались не обращать на него внимания, задирали нос, важничали и думали, что достигли чего-то и стали кем-то.
Сначала нам это так здорово удавалось, что мы сами в это почти поверили. Еще мы перечитывали все газетные вырезки, собранные в альбом, и пересматривали все телеинтервью СМИ разных стран, которые наши родители записали на видеокассету, — и это чуть-чуть помогало. Однако постепенно стало казаться, что вырезки блекнут, интервью превращаются в заезженные комедии, а у Пьера Антона в руках все больше и больше козырей.
Сомнения охватывали нас одного за другим.
Одного. Двоих. Почти всех.
Это было предательством, поэтому мы не делились сомнениями друг с другом. Но это бросалось в глаза, так как с наших лиц исчезли улыбки, а вместо них появились маски, похожие на те, что носили взрослые, что слишком явно свидетельствовало о том, что, вероятно, особого смысла нет ни в чем.
Софи была единственной, кто не дрогнул. В конце концов только ее бледное лицо и горящий взгляд не позволяли нам окончательно сдаться.
И признать, что Пьер Антон был прав.
На календаре была весна, но в этом году она до нас не добралась.
Мы переходили в восьмой класс, и скоро придется выбирать новые школы и новые предметы. Но как, черт возьми, нам это сделать, если Пьер Антон напоминает нам, что нет никакого смысла, мы понятия не имели. Нас разбросает по всему свету, и, значит, мы утратим связь со смыслом, который нашли и потеряли, не зная точно, как это произошло.
Словно чтобы заверить нас в том, что еще не весна, в марте давали о себе знать отголоски зимы. Поздний снег падал и таял, снова падал и снова таял. А потом еще раз выпал и растаял — на этот раз быстрее. Подснежники и эрантис спрятались, закрыв замерзшие бутоны, под белым покрывалом, а затем, когда последний покров наконец исчез, пробились на поверхность, возвещая о приходе весны и обновлении, среди редких травинок, переживших зиму в Тэринге.
Седьмой А не заметил ни обновления, ни весны.
Какой смысл был в весне, если скоро снова наступит осень и все, что сейчас проросло, непременно увянет? Как мы могли радоваться зазеленевшему буку, возвращавшимся домой скворцам или солнцу, с каждым днем поднимавшемуся в небе все выше? Ведь скоро все повернется и будет двигаться в обратном направлении, пока не стемнеет и не похолодает, а на деревьях не останется ни цветов, ни листьев. Весна просто напоминала: нас тоже скоро не станет, и все тут.
Каждый раз, поднимая руку, я задумывалась о том, что скоро она опустится и превратится в ничто. Каждый раз, улыбаясь и смеясь, я вдруг понимала, как часто еще буду плакать — этим же ртом и теми же глазами, пока они однажды не закроются, а затем смеяться и плакать будут другие, пока тоже не окажутся в земле. Вечным было только движение планет на небе, но и то до тех пор, пока Пьер Антон однажды утром не крикнул, что Вселенная потихоньку сжимается и в один прекрасный день случится полный коллапс, Большой взрыв наоборот. Все станет таким маленьким и плотным, что практически ничего не останется. Даже о планетах теперь невыносимо было думать. И так со всем. Все казалось невыносимым.
Невыносимо. Вынести. Все, ничего, ничто.
Мы ходили повсюду так, словно нас не существует.
Каждый день напоминал следующий. И хотя мы всю неделю с нетерпением ждали выходных, они всегда оказывались разочарованием, а затем наступал понедельник, и все начиналось сначала — такова была жизнь, и все тут. Мы стали понимать, что имел в виду Пьер Антон. А еще догадываться, почему взрослые выглядят так, а не иначе. И хотя мы поклялись, что никогда не будем такими, как они, именно это и происходило. А нам ведь еще и пятнадцати не исполнилось.
Тринадцать, четырнадцать, взрослый. Мертвый.
Только Софи продолжала что-то отвечать Пьеру Антону, когда мы проходили мимо Тэрингвай, 25, и извилистой сливы.
— Все будущее здесь! — крикнул Пьер Антон, взмахнув рукой, словно показывая, что все сделано и нам ничего не осталось, кроме Тэринга и бессмысленности всего вокруг.
Все мы сникли. Но не Софи.
— Мы сами создаем свое будущее, — прокричала она в ответ.
— Чушь! — завопил Пьер Антон. — Из ничего делать нечего, так как ничто не имеет смысла!
— Много чего имеет! — Софи в ярости швырнула целую пригоршню мелких камней в Пьера Антона. Некоторые из них попали в цель, но этого оказалось мало, чтобы ему помешать. — Приходи на лесопилку, сам увидишь то, что имеет смысл!
Тут я поняла, что Софи говорит на полном серьезе.
Куча смысла имела для нее смысл. Или вернее, куча смысла имела для нее какой-то смысл, а для всех нас уже нет.
— В вашем хламе нет никакого смысла! Иначе никуда бы не делись иностранные журналисты, а все люди мира устремились бы в Тэринг, чтобы найти хоть каплю его.
— Ты не хочешь смотреть на кучу смысла, потому что тебе просто слабо! — закричала Софи что было сил.
— Если бы в вашей куче хлама была хоть кроха смысла, я бы все сделал, чтобы на нее взглянуть, — снисходительно ответил Пьер Антон, а затем мягко, почти участливо добавил: — Но это не так, иначе вы бы не продали ее, верно?
Впервые после истории с невинностью я увидела в глазах Софи слезы.
Она так быстро и сердито вытерла их кулаком, что после я засомневалась, было это на самом деле или нет. Но Пьеру Антону Софи ничего не ответила. С того момента она стала ходить в школу и обратно другой дорогой.
До восьмого апреля оставалась всего неделя.
Неделя до того, как музей упакует, опечатает и перешлет себе кучу смысла.
Неделя до того, как Пьер Антон окажется прав навсегда.
Все мы сдались без боя, но мысль о том, что Софи тоже сдастся, была невыносима. А так и происходило. Думала я. Но Софи не сдалась. Она потеряла рассудок.
Это случилось внезапно, хотя, если задуматься, какое-то время уже поступали тревожные звоночки. Вот Софи тихо и мирно стоит с нами на лесопилке. А потом вдруг носится повсюду, бьется головой о столбы и пинает опилки, отбрасывая их на кучу смысла. Она бы и на нее залезла и раскидала по сторонам, если бы Оле с Большим Хансом не поймали и не
