чтобы толкнуть в плечо, но так и замер на месте. — Самому ведь придется бежать, — подумал он. — Пристрелят как собак обоих. И его пристрелят… А так — разберутся».
Убрал руку, снова взглянул в окно.
Потом опять на Бурматова.
«Господи, какое же я дерьмо», — застучало в голове, и эти слова захотелось проговорить прямо сейчас во весь голос и, может, даже этими словами разбудить Бурматова, нельзя же это держать в себе, нельзя же так жить.
Какое же дерьмо.
Нет, надо разбудить.
Он снова поднял было руку, но со двора вдруг послышался тихий рокот автомобильного мотора и далекие крики на немецком.
Гуляев быстро, пригнувшись и стараясь не топать, пошел к своей койке, залез под одеяло прямо в сапогах и отвернулся к стенке.
С улицы послышался топот сапог.
Дверь барака со скрипом отворилась, темноту рассеял луч уличного фонаря.
Еще несколько шагов — и звук тихого удара тяжелым во что-то мягкое.
Сдавленное мычание.
Гуляев сжал зубы и еле дышал, борясь с соблазном обернуться и посмотреть, что происходит. Хотя он прекрасно знал, что происходит.
Грузное тело свалилось на пол.
Снова мычание. Еще один удар.
Несколько быстрых шагов, шуршащий звук, будто что-то тяжелое волокут по полу и переваливают через порог — и дверь закрылась.
А потом — снова крики на немецком и рокот мотора.
Иван закрыл глаза.
* * *
Из протокола допроса военнопленного СЕРГЕЯ ДЕМИДОВА. Переведено с немецкого
— Поясните, при каких обстоятельствах вы познакомились с Бурматовым?
— Сразу как приехал в Дабендорф.
— Знали вы раньше о деятельности «Комитета»?
— Да. Во время пересылки в Дабендорф со мной связались подпольщики, передали записку для Бурматова.
— Что было в той записке?
— Просьба зачислить меня в ряды «Комитета».
— Какую роль вы выполняли в «Комитете»?
— Я был связным. Регулярно передавал записки в Берлин, отправлял их местным рабочим из подпольщиков-остарбайтеров.
— Что содержалось в первой записке?
— Рекомендации по проведению диверсии на военном заводе в Дрездене.
— Что во второй?
— Предложение вербовать рабочих на пивоваренном заводе.
— Какую роль играл во всем этом Бурматов?
— Он был организатором.
Записал КЕЛЛЕРМАН.
Утром Гуляев пришел на завтрак в офицерское казино и впервые за все это время не увидел, как Бурматов разбавляет кофе молоком, которое заранее достал у интенданта и всегда приносил с собой на завтрак.
Кофе с молоком пил только он — говорил, что терпеть не может этот вкус, а взбодриться как-то надо. Не любил черный хлеб — ел с бутербродов только колбасу, а краюшку отдавал лагерным собакам.
Любил пшенную кашу, всегда просил добавки масла к ней.
Этим утром полковник Бурматов не разбавлял кофе молоком, не кормил собак, не просил добавки масла.
Иван взял поднос и сел за стол к Фролову. Тот не прикасался к еде.
— Доброе утро, — неловко пробормотал Гуляев.
Денис кинул на него короткий пространный взгляд — без осуждения, без гнева, скорее недоумевающий, — встал из-за стола и пошел к выходу, не оборачиваясь.
Гуляев не стал ничего спрашивать.
Сделал пару глотков кофе, отломил кусок хлеба, с трудом прожевал его пересохшим ртом. А потом в ярости стукнул кулаком по столу и быстрым шагом направился к крыльцу.
Фролов курил, не оборачиваясь на Гуляева.
Утро стояло противное и пасмурное, над деревянными бараками шел мелкий снег, не долетая до земли.
Гуляев тоже хотел было закурить, достал папиросу и начал нерешительно крутить ее в руках. Думал, что сказать, но Фролов заговорил первым:
— Да, я знаю, он работал против нас.
— Работал, — кивнул Иван.
Фролов ничего не ответил. Гуляев долго думал, что бы еще сказать, и не нашел ничего лучше:
— Это доказано. Взяли того юнца, как его… Демидова, при нем бумажка с Володиным почерком. Что-то про квартиру под наблюдением, просил менять место сбора.
Денис обернулся к нему и впервые за это утро посмотрел наконец в глаза.
— Я знаю, — сказал он потерянно. — Наверное, ты все правильно сделал.
— Наверное.
И Фролов пошел к своему бараку, докуривая на ходу.
Гуляев со злостью смял пальцами папиросу и швырнул в лужу.
Вспомнил опять разгром на Волховском фронте, ту самую папиросу, вонючего Клауса и фотографию его любимой, а потом отряд красноармейцев, идущих в плен, и это грязно-белое полотнище из порванных кальсон.
Тогда он тоже все правильно сделал.
Наверное.
— Блядь, — сказал он в пустоту.
И пошел допивать кофе.
* * *
— Очень много приходит в ряды добровольцев РОА… людей, переживших ужасы войны и плена. Конечно, для них много нерешенных вопросов, много противоречий, много непонятного. Это вчерашние крестьяне, которые взялись за винтовки, потому что партизаны сожгли их дома.
Гуляев шагал взад и вперед перед аудиторией, заложив руки за спину. Ему трудно было подбирать слова, старался твердить заученное, но смысл порой ускользал даже от него.
— Это военнопленные красноармейцы… которых Сталин бросил на произвол судьбы и объявил преступниками. Но можно ли думать, что они пришли в ряды Русской освободительной армии и сразу стали непримиримыми борцами с большевизмом? Конечно, нет, это было бы смешно. И здесь на первый план выходите вы, будущие пропагандисты.
Курсанты в новенькой форме, круглолицые, русоволосые, кто из Воронежа, кто из Брянска, аккуратно записывали его слова в тетрадки.
— Поэтому расскажу несколько принципов пропаганды среди военнопленных. Принцип первый — иллюзия…
Он задумался на несколько секунд, потому что забыл слово.
— Принцип первый — иллюзия объективности. Когда к голодным и избитым пленным приходят пропагандисты и говорят, что немцы на самом деле наши добрые друзья, их только поднимут на смех… А были бы силы побить — побили бы. Дайте этим людям как бы объективный, непредвзятый взгляд на происходящее. Как бы! Говорите так: «Да, немцы часто ведут себя как конченые скоты, иногда устраивают в лагерях пленных сущий ад…» Но всегда добавляйте, что с этим уже ведется борьба, и довольно успешная, в том числе силами командования РОА и германского начальства. Во многих лагерях удалось снизить уровень жестокости и даже улучшить условия. И чем больше пленные будут сотрудничать с немецкой администрацией, тем выше станет уровень доверия.
Один из курсантов — Гуляев не помнил его фамилию — поднял руку.
— Да, спрашивай.
— А это действительно так?
Гуляев замялся:
— В некоторых лагерях действительно так. Но дело тут даже не в правде, а в нужном выводе, который мы делаем через объективную информацию.
И сразу продолжил:
— Принцип второй. Назначить виноватого. Я расскажу вам историю, которую услышал от человека из Шталага…
Опять забыл.
— Нет, из Офлага — пятьдесят семь.
