ждет и ждет белого червя, или кого там, да хоть кого-нибудь…
Отчего все не так, как раньше? Почему такое серое небо и почему везде вода?
И тут Иван чувствует, что за его спиной кто-то стоит.
Он резко оборачивается.
Это Цвайгерт. Красное лицо его перекошено злостью, бельмо на глазу наливается кровью.
А в руке его — немецкий ремень.
— Да как ты посмел? — говорит ему Цвайгерт. — Это так не работает. Ты нарушил правила.
И, размахнувшись, со всей силы хлещет Гуляева ремнем по лицу. От удара темнеет в глазах.
Иван лежал на дощатом полу офицерского барака и тяжело дышал.
Рядом валялся расстегнутый ремень, упавший с перекладины.
* * *
Приказ генерал-майора И. А. БЛАГОВЕЩЕНСКОГО от 13 апреля 1943 года
Ввиду крайне неудовлетворительного морально-психологического состояния ведущего курсов пор. ГУЛЯЕВА И. А., некачественного ведения занятий, неоднократного нарушения дисциплины
ПРИКАЗЫВАЮ
1. Отстранить пор. ГУЛЯЕВА И. А. от ведения всех пропагандистских курсов, сохранив его в штате лагеря в Дабендорфе и оставив за ним денежное довольствие.
2. Не выпускать пор. ГУЛЯЕВА за пределы лагеря, запретить ему ежедневный отпуск.
3. Рассмотреть на офицерском собрании ходатайство ГУЛЯЕВА о направлении его добровольцем в формирующиеся боевые части.
4. По итогам собрания выслать резолюцию ген. ВЛАСОВУ.
Глава одиннадцатая
Бойцы копали размякшую апрельскую землю, и талая вода тут же все заливала, хлюпая под сапогами. Уже отрыли ход на десять метров и четыре открытые бойницы, занимались дополнительной пулеметной площадкой. Таскали мешки для укрепления и доски на дно окопа, чтобы можно было по-человечески ходить.
Солнце наконец прогрело землю, снег растаял, пробивалась первая зеленая трава. Первая пехотная дивизия РОА по приказу немецкого командования готовила вторую линию обороны в заболоченном лесу возле деревни Гросс-Мукров, недалеко от Одера. На левом, все еще «немецком» берегу реки советские войска организовали плацдарм, который до сих пор никак не могли взять бойцы вермахта.
Ожидалось, что приказ наступать на плацдарм поступит в ближайшие дни, но пока, пользуясь затишьем, солдаты выполняли свою главную работу — копать, копать и копать.
Взвод работал добротно и быстро, хотя спешить было некуда — боевые действия на участке притихли, только тревожила постоянно гремевшая вдали канонада. Кто-то из бойцов слышал этот грохот впервые за два года, кто-то — за три.
Гуляев сидел на бревне и курил, наблюдая за работой своего взвода. Последний раз он слышал близкую канонаду под Псковом летом сорок третьего, где он успел послужить в составе Первой гвардейской бригады РОА. Повоевать тогда не удалось — пытались поймать каких-то партизан, но ничего не вышло, зато провели парад с песнями и флагами. Время было потрачено тупо и бездарно. Все лето бригада простояла в Пскове без дела, а осенью соединение и вовсе расформировали. Одних направили во Францию, других — куда-то еще. Гуляева вернули в Дабендорф, восстановили в должности.
За это время он смог прийти в норму после помешательства, заново подружиться с Фроловым и остальными офицерами. Пребывание на фронте добавило ему очков в глазах сослуживцев: постоянно расспрашивали, требовали разнообразных историй, но самым популярным вопросом был один: «Каково же это — стрелять в своих?»
Гуляев отмахивался — он не сделал за это время ни одного выстрела и даже не видел «своих», разве что пленных.
Командование так расщедрилось, что даже заставило его сходить на беседу к немецкому психотерапевту Карлу Остенмайеру. Впрочем, ничего полезного Иван из этой встречи для себя не нашел, сплошь пустая болтовня о каких-то архетипах и снах. Да и Остенмайер, судя по всему, не особенно рад был этому общению.
«Смешной дядька», — говорил Гуляев об этом докторе. В целом же он чувствовал себя хорошо. Только иногда вспоминал о странном майоре Цвайгерте и об ужасных снах со сгоревшей церковью и белым червем. Он теперь точно понимал: все это померещилось на фоне алкоголизма и депрессивного состояния.
В Дабендорфе Гуляев вел курсы до февраля сорок пятого, когда школу эвакуировали в деревеньку Гишюбель под Карлсбадом. Но это было уже не то. Умирал германский рейх, умирала и школа.
И вот теперь — опять воевать.
Гуляев курил, смотрел на своих бойцов и думал, что этот лес напоминает ему о Волховском фронте, ведь все леса средней полосы одинаковы — только он еще не выжжен войной, не оскалился обломанными стволами берез, не провонял запахом смерти… «Но все это еще будет, — думал он, — обязательно будет».
Ну или нет.
В любом случае все понимали: история движется к концу. Даже Фролов, которому дали такой же взвод, как и Гуляеву, дислоцировавшийся неподалеку, в последнее время перестал выступать перед солдатами с пропагандистскими речами и все больше мрачнел.
Фролов, как поэт, никогда не чурался пафоса, но теперь победное воодушевление сменилось настроением трагическим и обреченным. Почему-то казалось, что это ему даже нравится.
— Ты прямо сумрачный немецкий гений, — шутил над ним накануне Иван. — Стихи-то пишутся?
— Пишутся, — отмахнулся Фролов. — Но плохие. Не покажу.
Один черновик, впрочем, потом нехотя показал. Стих назывался «В сырых могилах», текст оказался действительно не очень.
Закончив с воспоминаниями, Гуляев затушил окурок, встал, выпрямился и сказал бойцам:
— Все, ребята, отдохните. Полчаса на перекур, потом обед, после обеда снова копать.
Грязные бойцы вылезли из окопа, уселись на бревнах, задымили.
На перекуре власовцы делились впечатлениями от выданных им «Штурмгеверов-44». Дивизии повезло — перед атакой немецкое командование решило снабдить бойцов как следует, выдали и новенькую форму, и хороший обвес, и хорошие автоматы. Таким снаряжением не могли похвастаться даже соседние немецкие части, что вызывало у них порой справедливое негодование.
— Хорошая все же штука, добротная, — говорил один из бойцов, осматривая автомат. — Умеют же оружие делать, черти.
— Европейское качество, — говорил другой. — В России такое не скоро еще сделают, наверное. Все палками воюют.
— Они с этими палками уже до Одера дошли, — хмуро ответил третий, и возразить тут было нечего.
Гуляев не любил пораженческие настроения.
— А ну, — одернул он бойца. — Вот дадут приказ штурмовать плацдарм, и проверим, у кого палки длиннее.
Приказ штурмовать плацдарм пришел уже вечером.
Генерал Буняченко, командовавший дивизией, созвал офицерское собрание в Гросс-Мукрове. В штабе висело напряжение, было накурено и пахло водкой. Генерал выглядел нервным и раздраженным.
— Сразу всех заверю, господа, — говорил он. — Я не собираюсь просто так бросать людей в мясорубку по прихоти немецкого командования. Приказ пришел от генерала Буссе [18]. Я четко заявил ему, что наша дивизия подчиняется только генералу Власову.
Полковник Архипов [19], глядя на карту, назвал идею атаки плацдарма чистым безумием. Из-за весеннего половодья, перекрывшего подступы к предмостному укреплению, атаковать можно
