двухколёсном, со сверкающими спицами и кожаным чёрным седлом. Рита очень хотела, чтобы ей подарили такой. Очень-очень! Но велосипед ей так и не купили, не на что было. А она так ждала… Ложилась в постель и представляла, как едет на новеньком велосипеде. Засыпала – и видела его во сне.
Рита усмехнулась. Одного хотения мало. А бабушка с ней как с маленькой разговаривает.
– Как это – захотеть? Просто захотеть и всё? – усомнилась Рита.
– Ну, не просто… Надо, чтоб внутри тебя хотелось, а не в голове. – Бабушка постучала согнутым пальцем по Ритиному лбу. – Чтоб хотеть, сила нужна, а сила – она не в кажном человеке есть. Иной тужится-старается, а сделать ничего не может, себя только исказнит, истревожит злобой. А зло в себе держать нельзя – иссосёт оно, иссушит, обессилит… Опасное оно, зло-то. Обиду если отомстить не можешь – простить надо, забыть. Вот говорят «не держи зла»… Не зря говорят!
– Ну конечно! И как она сразу не догадалась? Нет никакого колдовства, надо просто сильно-сильно захотеть, а если сама не можешь – силу возьми, попроси, призови… Рите не надо звать – ей хватит, у неё есть. Бабушка дала. Подарок подарила.
Рита больше не станет обижаться на Женьку. Женька просто ненормальная. Выдумать такое про свою мать может только сумасшедшая, которой место в лечебнице для душевнобольных. Там ей и место!
Рите вдруг захотелось, чтобы было – так. Не в голове, где-то внутри неё захотелось. Она согласилась – с самой собой, и на душе стало легко, словно она приняла единственно верное решение
От этих мыслей Рите стало спокойно, словно кто–то незримый пообещал ей свою защиту и покровительство. Рите не нужно ничьё покровительство, у неё есть Майрбек, этого вполне достаточно, Майрбека ей хватает с лихвой, – усмехнулась Рита. А то, что она в себе ощущала – растворится в ней, соединится с ней, станет частью её самой. Надо только привыкнуть и… научиться этим пользоваться.
А бабушка Тоня будет жить ещё долго. Придёт и пройдёт зима, растает снег, на проталинках вылезут из озябшей, продрогшей земли пушистые солнышки мать-и-мачехи, и бабушка их увидит. Рита знала точно – увидит. Доживет до весны, успеет порадоваться солнечному доброму теплу, высокому небу и молодой траве. А когда придёт её последний час, освободится от земных забот и тихо уснёт…
Она будет жить в Ритином сердце, как живёт в нём её родная бабушка Полина, и дедушка, которого Рита никогда не видела, но который – тоже в ней, они с бабушкой вместе… Просто надо помнить о них, не забывать – и тогда они не уйдут…Рита их никогда не отпустит. Никогда.
– Ох, Ритка, Ритка… До чего ж ты на Польку похожа! Померещилось мне, будто бы это она со мной рядом сидит, молодая будто… Засиделись мы с тобой, а огурцы–то не политы. И скотину надо иттить встречать.
– Ты сиди, ба. Я сама! – Рита сорвалась с места. И пока они с Антонидой возились в огороде, загоняли в хлев овец, доили Милку и спускали в подпол тяжёлые трёхлитровые банки с парным молоком (Милка давала шесть литров жирного как сливки молока, на зависть всему Деулину) – всё время ощущала в себе прилив сил и тихую, светлую радость, до краёв наполнившую сердце и хлынувшую через край, как Милкино густое молоко, когда бабушка наклонит подойник.
В хлеву пахло овцами, свежей соломой и парным молоком. Освобождённая от шести литров молока, Милка благодарно мычала, благодарила хозяйку за вечернее угощение – ведёрную бадейку со всякой вкусной всячиной. Здесь и кусочки хлеба, и дольки ароматных яблок, и ломтики свеклы… Все эти деликатесы спрятаны в густой тепловатой похлёбке, которую так любит Милка и которую хозяйка варит для своей любимицы каждый вечер.
Ведро, в котором варилась Милкина мучная затируха, Тоня остужала в бочке с дождевой водой, чтобы Милка не обожгла язык, жадно глотая подсоленное, вкусно пахнущее варево.
Рита радовалась, слушая, как мычит счастливая Милка – хозяйка встретила её из стада, угостила кусочком ржаного хлеба, щедро натёртым солью. Подоила, накормила, ублажила, солому постелила свежую, а старую убрала. Чисто в хлеву, тепло, спокойно… Овцы блеют успокоенно – их тоже угостили хлебной пахучей корочкой, накормили, слово ласковое сказали, почесали крепкие гладкие лбы, которые они вперебой подставляли под Антонидины руки. Добрые руки, добрые слова, свежая вода, доброе угощение…Это любой поймёт – и собака, и лошадь, и скотина… И человек.
Милка ложится на свежую солому и шумно вздыхает. Охваченная невыразимой нежностью, Рита целует её в тёплый лоб. Бабушка смеется: «Ты и спать с ней ляг, раз цалуешься. Чай, не с кем цаловаться-то? Ложись, что смотришь? Ложись с ей рядом на солому и спи».
– Спокойной ночи, Милка! Спокойной ночи всем…
Легли и Рита с Антонидой, переделав все вечерние дела, вымыв подойник и выполоскав марлевую тряпицу, через которую процеживают молоко. Уже засыпая, Рита сонно пробормотала, то ли наяву, то ли уже во сне продолжая начатый днём разговор:
– Всё равно я тебя в Москву заберу. Потом, когда сама захочешь. Женьке не отдам, с нами будешь жить, места хватит… А Женька правду говорила? Ба, ты и вправду колдовать умеешь?
– Дак зачем колдовать? Захоти – оно и будет так, вот и весь секрет, – отозвалась с печи Антонида.
– Ба, ты говорила уже… Я серьезно спрашиваю, а ты всё шутишь. Я когда маленькая была, велосипед хотела – сильно-сильно! А мне куклу подарили. Я плакала…
– Видать, не так хотела, или не то. Сердцем куклу хотела, а об лисапеде головой думала…
Рита тогда мечтала о кукле Барби, у всех есть, а у неё нет. Но велосипед она хотела больше. Или всё-таки куклу? – Рита вспомнила свои детские терзания – велосипед или Барби, Барби или велосипед, то и другое ей не подарят, то и другое невозможно… Бабушка угадала!
– Ба! Ты смеешься надо мной, да? – догадалась Рита.
– Конечно, смеюсь, а ты думала, правду говорю? Ишь чаво удумала, колдовать научи! Придумала тожа… Спи, неугомонная. Утром в четыре подыму, корову в стадо провожать, вот над ней и поколдуешь… Ежели не встанешь, водой колодезной оболью, так и знай. Баушку родную ведьмой объявила, хворостиной бы тебя за это отходить!
«А вот и неправда, ты не шутишь. Ты меня уже научила, подарила…» – Рита не успела додумать эту мысль, провалилась в сладкий, пахнущий цветками зверобоя и лесной мятой, мохнатый как овечьи бока, душистый сон…
Проснулась, когда бабушка уже растапливала
