он сделал тридцать бассейнов на бумаге. Однажды утром все кончилось. Он больше не получал удовольствия. И улетел в Лос-Анджелес.
Здесь стояла более сухая жара, чем в Нью-Йорке. Он ощутил прилив счастья, снова увидев широкие проспекты с белыми низкими домиками, окруженными безупречными лужайками, пронзительную голубизну неба и моря, буйно цветущую зелень и вдохнув воздух, доносивший запахи жасмина и марихуаны. Его помощник нашел ему маленькую квартирку на Миллер-драйв и мастерскую в Западном Голливуде, на бульваре Санта-Моника. Ему немного не хватало Грегори, который уехал в Мадрид вместе с недавно встреченным в Париже парнем, но одиночество имело и хорошую сторону: оно позволяло размышлять и спокойно работать. У него наконец появилась идея для большой картины: он изобразит происходящее на лос-анджелесской улице – как зрелище, которое можно увидеть, сидя в медленно едущем автомобиле. Это будет полотно длинное, как бульвар Санта-Моника, где находилась его мастерская, и у каждого зрителя должно сложиться впечатление, будто он сидит рядом с Дэвидом в его открытой машине. Кипя творческой энергией после нью-йоркского перерыва, он приступил к работе. Грегори вернулся из Мадрида, прекрасный и загорелый; его нежность к Дэвиду только усилилась из-за признательности, что тот не стал препятствовать его увлечению. Их воссоединение было радостным; эскиз новой картины привел Грегори в восторг.
Всю осень Дэвид по два дня в неделю проводил в Сан-Франциско, где преподавал в Институте искусств; со временем он обратил внимание, что с трудом различает голоса студенток – более тихие, чем у юношей-студентов. Он обратился к специалисту, который подтвердил его опасения: у него падал слух, и он уже потерял двадцать пять процентов слуховых способностей. Этот процесс был необратим.
– Ты больше не слышишь девушек? Ну и в чем проблема? – шутил Генри.
Но ухудшение продолжалось. Он закончит, как его отец: станет совершенно глухим. Это была очень удручающая мысль. Врач спросил его, в каком ухе – правом или левом – он предпочитает слуховой аппарат.
– А если я вставлю аппарат в оба уха, буду слышать лучше?
– Да, но, как правило, люди носят их только в одном ухе: так менее заметно.
Для Дэвида имело значение только одно: слышать музыку, которая с утра до вечера звучала у него и в мастерской, и в машине. Он заказал два слуховых аппарата, и Грегори определил их как «очень секси», после того как Дэвид расписал один в маково-алый, а другой в ярко-голубой цвет. У него не было причин скрывать глухоту – не больше, чем свою гомосексуальность. Такое позитивное отношение было ему свойственно всегда, и так и останется.
Какое-то время ему удавалось его сохранять. В феврале 1979 года в галерее Warehouse в Ковент-Гардене состоялась выставка его бассейнов на бумаге. Критики, хулившие его весь прошедший год, теперь сравнивали новые работы с кувшинками Моне. Ни больше ни меньше! Но не стоило обольщаться и придавать излишнее внимание их славословиям, так же как раньше их нападкам. Все, что имело значение, – это то удовольствие, которое он получал, когда делал эту серию. Дэвид был уверен в одном: удовольствие – в работе, так же как и в жизни, – служит единственным компасом. Те самые критики, для которых раньше удовольствие приравнивалось к поверхностности, теперь превозносили его до небес. Такая необъяснимая перемена их взглядов – или их непоследовательность – должна была принести ему удовлетворение, но он создавал картины не ради них: ничего не желал он так страстно, как удивить самого себя.
Свой успех он разделил с родителями и братом Полом, которых пригласил в Лондон и поселил в «Савое». На два дня он полностью посвятил себя им: водил по лучшим ресторанам и даже позвал в один из вечеров посмотреть пантомиму, совсем как в старые добрые времена в Брэдфорде. Для него наступил тот возраст, когда становятся родителями для своих родителей. Его отец – единственный раз в кои-то веки – ни на что не жаловался, а мать, которой он подарил платье из знаменитого универмага «Хэрродс», была весела, как юная двадцатилетняя девушка. Он был счастлив, что может порадовать так горячо любимую им мать: обычная ее жизнь была безрадостной и суровой и протекала рядом с молчаливым и упрямым – хуже ребенка – мужем, который не хотел регулярно принимать таблетки от диабета и чуть ли не каждый месяц оказывался в больнице, где ему делали перфузию; при этом он совершенно не думал о беспокойстве, причиняемом жене. Кстати, именно так и случилось во время их краткого пребывания в Лондоне: Кен снова поступил по-своему, и его пришлось положить в больницу.
Телефон зазвонил в шесть часов утра, на следующий день после его возвращения в Лос-Анджелес. Когда Дэвид снял трубку и услышал голос брата, он тут же понял, что его ждут плохие известия. Отец умер ночью, во время внезапного сердечного приступа. Он разрыдался. Когда мать сказала ему, что Кен попал в больницу, он не заволновался: отцу сделают перфузию и, как обычно, с новыми силами отпустят на волю. Он даже на секунду не мог представить себе, как может умереть этот старик, еще несколько дней назад бодро носившийся по Лондону и рассматривавший все кругом с любопытством, которое с возрастом у него ничуть не уменьшилось. Разговор между ним и отцом, так никогда и не состоявшийся, теперь уже не случится. Слово «никогда» приобрело новый смысл: оно не только относилось к прошлому, но и было направлено в будущее и охватывало собой вечность. Дэвид никогда больше не увидит своего отца. Кен исчез с поверхности Земли, он стал неосязаем, будто никогда и не существовал вовсе.
Дэвид забронировал билет на ближайший «Конкорд» и вылетел в Европу. «Ты приехал в очень печальный дом», – сказала ему мать, когда он добрался до Брэдфорда и стиснул ее в объятиях: такую маленькую, хрупкую и одинокую, что он сильнее, чем когда-либо прежде, почувствовал, как она близка и дорога ему. Во время похорон он неспособен был выговорить ни слова. Лора не могла простить себе, что не пошла навестить супруга на следующий день после того, как его положили в больницу. В Брэдфорде разыгралась снежная буря, покрыв весь город белым ковром, и температура упала намного ниже нуля. Кен сказал ей сидеть дома, в тепле: ни к чему выходить в эту стужу, рискуя заболеть, когда он самое большее через два дня вернется домой. Супруг проявил благородство, подумав о ней и ее здоровье, когда лежал там, на больничной койке, вдали от своих близких. А она оставила его умирать одного, в чужом, незнакомом месте. Поддалась искушению не покидать теплого местечка, и Небеса забрали у нее спутника. Она не произносила свои мысли вслух, но Дэвид угадывал их по ее подавленному взгляду. Все, что он был в силах сделать, – это рисовать мать, как если бы он мог забрать
