один магазин заехали – нет, во второй – нет… И только в посёлке Красноярово оказался столь необходимый к барану продукт. Благодарю Бога, что так получилось, ведь я побывал в станице, где мой дед Фёдор Иванович три срока был атаманом. Отец в последний раз ездил в Красноярово в семилетнем возрасте, когда старшие братья взяли его на строевой смотр.
Я купил водки, мы на том же уазике поехали на речку Янки. Горная речушка, на берегу расположились. День ясный, тёплый. Солнышко не торопясь по небу движется, ветерок освежающий… Отец ещё мог выпить. Сидим, разговоры разговариваем, он вдруг встаёт:
– Давайте поднимемся на Янкинскую.
Горушку так назвал, что сбегала к берегу речки. Я принялся категорично отговаривать. По паре рюмок приняли, да и возраст, как-никак семьдесят семь уже… Гора небольшая, но подъём ближе к вершине довольно крутой. Метров сто вверх. Отец иногда жаловался: голова кружится. Быстро со стула встанет или что-то в наклон поделает. Побаивался я перед дальней дорогой, мы ведь на самолёте решили лететь… Отец молодцом – отлично дорогу перенёс. Летели над самым Байкалом, и повезло – ни облачка, озеро-море как на ладони… Отец припал к иллюминатору, а глаза счастливые, как у ребёнка, – такую красоту Бог сподобил лицезреть… С затеей подняться на Янкинскую попытался его придержать:
– Папа, зачем тебе? Высоко, выпили уже.
– Пошли!
И упрямо направился вверх. Я ему палку подыскал – удобнее, опираясь, идти…
Панорама с Янкинской открылась на пол-Земли… До горизонта – что вправо, что влево, что вперёд смотреть – лесные дали. Бескрайний зелёный пласт, в западной стороне таёжное озеро вытянутым стеклом брошено… Отец на восток рукой показал:
– Вот там была дорога, по ней мы с мамой, братьями и сестрой Соломонидой шестьдесят один год назад уезжали в Трёхречье.
Я уставился в ту сторону, будто мог разглядеть среди леса дорогу, на ней телеги, гружённые деревенским скарбом, мешками с зерном, залогом будущих урожаев… Смотрел вдаль, пытаясь увидеть бабушку Агафью, умершую за шесть лет до моего рождения, молодых дядю Федю, дядю Кешу, тётушку Соломониду, всегда приветливую и ласковую со мной…
Я уже говорил: бабушка решила старших сыновей – Ивана, Василия, Семёна – оставить в Кузнецово, а с младшими и дочерью обосноваться на новом месте, намереваясь, когда всё уляжется, снова соединиться… Или с одной стороны от Аргуни, или с другой… Где лучше будет…
– Теперь, Павлик, – присел на валёжину отец, – и помирать не страшно.
Он сломал ветку лиственницы, подал мне:
– Возьмём домой.
Довезли. Ещё раньше в Кузнецово на берегу Газимура набрал пару горстей разноцветных камешков:
– Могилку мою украсишь.
В Кузнецово сохранился дом деда. Добротный пятистенок. В нём родился мой отец и дед умер. Крыша новеньким шифером покрыта. Я постучал в калитку, залаяла собака, вышел средних лет, лысоватый мужчина, мы объяснили своё историческое отношение к его усадьбе, попросили разрешения зайти.
– Проходите, чё там! – радушно пригласил хозяин.
Я сфотографировал отца на крыльце.
– Вот что значит листвяжный, – отец погладил бревно стены, – почти век, как построен и, если не сгорит, стоять и стоять будет.
– Типун вам на язык! – засмеялся мужчина. – Чё бы нам гореть!
Дом метрах в пятидесяти от речки Газимур. В Драгоценке тётушка Ханочка и дядя Кеша жили в километре от нашего дома на улице, которая называлась Газимур в честь этой самой речки. В детстве меня удивляло это совершенно непривычное для уха название. Спрашивал у старших братьев, отца… Почему-то Хаул, Дербул, Ган не вызвали вопросов, а Газимур казался чем-то из ряда вон…
С полгода назад был в гостях у младшей сестрёнки Гали и ударился в воспоминания о нашей поездке с отцом в Кузнецово, сестрёнка загорелась:
– Свози в Забайкалье.
Меня и самого больше туда тянет, чем в Драгоценку. Трёхречье полностью окитаилось. Нашего дома нет. Школу, церковь снесли. Земляк-полукровец пять лет назад был в Драгоценке, рассказывал… Зато в пади Кокушиха сопки берёзой поросли. Когда мы в пятьдесят четвёртом уезжали – ни одного дерева там не росло, все на дрова ещё в тридцатые годы извели. Но китайцы драконовские порядки установили: не моги ветку сломать, не то что дерево спилить…
Дом деда сохранился в Кузнецово, а дом дяди Вани, старшего брата отца, нет. На его месте пустырь. Ничего не осталось от построек. Всё травой заросло. Отец посмотрел, покивал головой с раздумчивым:
– Да-а-а, – и открыл мне семейную тайну:
– Если покопать здесь, может, и золотишко нашлось бы.
Оказывается, имелся золотой запас у деда. По его смерти распоряжалась семейными ценностями бабушка, Агафья Максимовна. Мой отец и сам до конца не знал, всё ли золото осталось в Кузнецово, или мать, уезжая с младшими сыновьями и дочерью в Трёхречье, что-то взяла с собой. Умели в семье хранить секреты. Было у моего отца подозрение, что Соломониду мать наделила золотыми монетами в качестве приданого. Каким бы хорошим хозяином ни был муж Соломониды Иван Михайлович Налётов, но ни у кого не помню в Драгоценке крыши, крытой оцинкованным железом…
– Мало кто поставил такие знатные дома в Драгоценке, – сказал отец, – вполне возможно, золотишко пошло на постройку дома.
Сходили мы на кладбище в Кузнецово, где похоронен мой дед – Фёдор Иванович Кокушин.
– Хорошо помню угол с его могилой, справа от входа, чуть в глубине, – рассказывал по дороге, волнуясь, отец. – Похороны не отложились, мне ещё и четырёх лет не исполнилось, но на Радоницу, помню, ходили. Крест добротный листвяжный стоял.
Ни креста мы, ни бугорка не нашли. Кладбище заброшенное, заросшее, неогороженное. Давно уже не хоронили на нём. Кое-где торчали в бурьяне кресты. Отец постоял, поплакал… По дороге с кладбища, за его территорией, наткнулись на камень, торчащий на метр из земли. Отец наклонился:
– Это же с памятника купца Вагина! – обрадовался. – Вот надпись…
И запечалился:
– Кому-то понадобилось сковырнуть.
Он помнил похороны купца. Гроб по станице несли не на полотенцах, а на дорогой ткани…
По просьбе отца сфотографировал его рядом с остатком памятника Вагину:
– Это, пожалуй, всё, что осталось от того кладбища, где отец упокоился, – сказал, глядя в объектив.
Мы были в Забайкалье в самую сенокосную пору. Вдоль Газимура едем на уазике, а травостой изумительный, и никто не косит. Отец, глядя на грустную картину, проронил с крестьянской болью:
– В наше время столько скота держали, из-за нехватки
