прав», – начинаю думать я. Его слова как яд, поэтому я начинаю шептать про себя заклинание, чтобы не забыть, кто я, не дать себя запутать.
– А если и так? Я не хочу тебя больше видеть, потому что ты испортил нашу дружбу с Лерой, а мы с ней – гораздо важнее, чем ты. Ты должен был бы это знать, если правда считаешь, что знал меня.
– Дочка, милая…
Я молчу.
Андрюшины глаза из зеленых превращаются в черные, руки беспорядочно ищут, за что бы им зацепиться.
– Вы – змеи! Неудивительно, что в итоге вы друг друга изжалили, – кричит он.
– Это неправда, – говорю я, – мы никогда бы не причинили вред друг другу специально. Тут уж ты постарался.
– Да, конечно! Если бы я любил Леру, а не тебя, то она бы о тебе сейчас и не вспомнила.
Я понимаю, что даже сейчас Андрюша пытается поссорить нас, заставить сомневаться друг в друге, но он нас не знает. Не знает нас настоящих – и это наше главное преимущество.
Видя, что заставить нас не доверять друг другу ему не удается, Андрей пускает в ход свое последнее и самое страшное оружие.
– Если ты не выйдешь поговорить со мной, я пойду на железнодорожные пути.
– И что? – спрашиваю я.
– И убью себя, – насмешливо отвечает Андрей, – буду приходить к вам из ада каждую ночь и кидать угли в кровати, пока вы, бессовестные, не тронетесь умом.
– Очень страшно, – говоришь ты и хитро смотришь на меня, – у тебя смелости на это не хватит.
– Смелости?
Андрей проговаривает слово вслух, как будто слышит его впервые, и вопросительно смотрит на меня.
– Не хватит! Ты ни за что этого не сделаешь, – повторяешь ты. И тут я понимаю, чего ты на самом деле хочешь, ведь это же наше детское заклинание: не говори того, о чем действительно мечтаешь, а говори все наоборот, и тогда получишь то, что тебе нужно. Повторяй, что хочешь, чтобы уроки были – и тогда их отменят, проси, чтобы родители были дома – и их не будет. Но если ты сказала: «Ты ни за что этого не сделаешь», то значит, ты хочешь, чтобы Андрюша сделал это.
Заклинание не сработает, если я не поддержу его, я смотрю на тебя, и впервые твой взгляд ничего мне не говорит. Раньше мы могли говорить без слов, а теперь я не вижу ничего, кроме злости и обиды, никакого отношения ко мне не имеющих, и потому непроницаемых. Я стараюсь посмотреть вдаль, так далеко, как только могу, туда, где две маленькие девочки встречаются с двумя древними старухами, и нет в них ни сожаления о прошлом, ни страха перед будущим.
– Ты трусливый и слишком любишь себя, поэтому ничего такого не сделаешь, – говорю я Андрею и вижу, как черная пустота вырывается из него и со всей силы бьется в стекло, застилая его. Она шепчет мне последнюю колыбельную, которую он пел мне:
Баю-бай, рельсы режут провода,
А-а-а, щеки в краске от вина,
М-м-м, месяц скатится по крыше,
Вдоль по лужам – к дочке в сон,
Где гуляет лесной гном.
Когда тьма рассеивается, Андрея за окном уже нет.
* * *
Мы бежим в долину поездов кратчайшим из возможных путей, пробираемся под брюхом спящего состава, забыв о всякой осторожности. На путях, заставленных поездами, Андрея не видно. У нас нет времени, чтобы обходить каждый поезд вокруг – слишком уж они длинные. И мы несемся к виадуку, потому что только оттуда, с высоты, можно что-то разглядеть наверняка. Ступеньки тормозят нас, как могут, но наконец мы оказываемся наверху, облокачиваемся на перила и вглядываемся вдаль.
– Я не вижу его.
– Он не сделает этого, – презрительно говоришь ты, – уже наверняка на полпути к дому, строчит тебе плаксивые сообщения.
Я смотрю на экран, сообщений нет.
– Конечно, не сделает, – говорю я, – но я доведу заклинание до конца.
– Электропоезд до станции «Ручьи» прибывает на первый путь. Будьте внимательны! – объявляет женский голос.
Тот самый поезд, на котором мы все детство ездили друг к другу. Тот, с которым я разговаривала и который был готов отвезти меня куда угодно, но я всегда выбирала путь к тебе. Если Андрей и правда исполнит задуманное, то я помогу ему.
Я закрываю глаза и последний раз смотрю на Андрея. Он лежит на рельсах, они дребезжат, скороговоркой кричат ему в уши:
– Принцу – в лоб – хоп!
– Принца – в гроб – хлоп!
Электричка приближается. В глазах Андрея – страх крутится бесконечным колесом. Все быстрее и быстрее.
Нет, я так не хочу. Не знаю почему, но мне его жаль. Но это не значит, что я сдамся. Я доведу все до конца, я обещала тебе.
– Я ничего не вижу! Его там нет, – кричишь ты мне.
– Он там, – шепчу я, – возьми меня за руку.
Я все еще смотрю на Андрея. Ему больше не страшно. Состав надвигается на него и замедляет ход.
Перед самым носом поезда Андрей встает, отряхивается, приглаживает растрепавшие волосы. Поезд легко останавливается, так, как будто встретил дорогого друга и хочет его сию секунду обнять. Кабина машиниста открывается, и, в последний раз улыбнувшись мне, Андрей садится в нее. Я не знаю, куда отвезет его поезд, но это и не важно, потому что там ему будет хорошо.
– Аня! – Ты кричишь и толкаешь меня в плечо. – Открой глаза! Там кто-то кинулся под поезд! Там, вдалеке! Или мне показалось, я не знаю.
Тебя трясет так сильно, что ты садишься прямо на асфальт и плачешь.
– Поезд все еще едет, – зачем-то говорю я.
Поезд останавливается, не доезжая до платформы. Через мгновение мы слышим все тот же женский голос, сообщающий о неисправности на путях.
Ты кричишь.
– Хочешь, пойдем посмотрим? – говорю я, взяв тебя за руку.
– Нет! – взвизгиваешь ты и выдергиваешь свою руку из моей.
А я смотрю, как поезд проезжает под виадуком и уносится вдаль со своим единственным пассажиром.
* * *
Я попрощалась с Андреем задолго до дня его смерти. Для меня он уплыл вниз по реке ясным осенним днем, спокойный и гордый, а не умер, разрезанный поездом надвое, в летней пыли, под лязг и скрежет. Очень надеюсь, что поезд сжалился над ним и спел ему одну из своих грустных усыпляющих песен.
Для тебя все было не так. Ты злилась, плакала и обвиняла себя и меня. Если бы ты
