Из полевых же зверей - конечно, лисы. Лисы в виноградниках - классика, но про зверька, в свете фар сверкнувшего глазами на чьем-то заборе, сказать стоит особо. "Fuin", - назвала его сидевшая за рулем Стелла Ле Пинто Бенсалем.
- Представляете, ффиона, какой-то "фуин", правда, через одно "ф"!..
Потом в Москве я докапываюсь, что это - каменная куница. По-русски "белодушка". Они понемногу расселяются на север и обживают города, полагая, наверно, каменные стены скалами. У нас уже добрались до Воронежа.
Да, преображаются звери. Но и человек забавы ради скособочивает природу. В нашем селении один любитель разводит разного вида козликов, вызолоченных фазанов и пуховых, как оренбургские платки, кур, при том что в загородке пасутся вдобавок целых шесть кенгуру. А за одним забором на нашем с ффионой пути мы удивляемся кроликам с апельсиновыми животами, с частично апельсиновыми лапами и ушами, причем цитрусовый этот цвет четко отделен ровненькой линией от нормального серого окраса.
По полям и лугам, засеянным ли, отдыхающим ли из соображений севооборота или просто дикорастущим, ходить не дозволяется, закон против потравы строжайший. Об этом сообщает мне ффиона, когда мы оказываемся возле типично тарусского травяного косогора, и я беспечно на него сворачиваю поглядеть поближе на огромный орех, в крону которого удрала белка.
Меж тем завиднелась колокольня Этуа. Рядами, как виноградные лозы, стоят груши, так же стиснутые меж натянутых проволок, причем каждая точь-в-точь трезубец из-за трех оставленных на ней веток. Это называется пальметный способ выращивания. Плоды тяжелые, продолговатые и тугие. Прямо как в стихе Бродского: "В густой листве налившиеся груши, как мужеские признаки висят". Перевести это ффионе у меня не получится - моего английского не хватит. А если переводить "мужеские" как "мужские", прекрасная строка обернется бестактностью, да и у ффионы, я думаю, возникли какие-то свои ассоциации, а раз она ими не делится, пусть груши остаются грушами и сменятся яблонями в несметных красных яблоках. Земля, словно тут упражнял руку Вильгельм Телль, завалена ими тоже, а ветви, чтоб не обломились, друг к другу прибинтованы.
Почти готов виноград. Под каждой лозой в громадных количествах лежат срезанные грозди - это удалили неперспективные, в заботе о хорошем вине давая вызреть лучшим. Не польские ли ребята тут успели побатрачить?
Прежде я входил в Этуа со стороны шоссе. Вход же со стороны проселка поворачивает селение на оси церковной колокольни иным образом. Когда, миновав сады, огибаешь последний бугор, открываются два-три дома - местные выселки, потом низкая школа, где опять-таки под навесом на чем попало выколачивают рэп ученички, потом официальные местные здания. И наконец, церковь. "Наверняка он жил тут, в старой части города", - резонно предполагает ффиона.
Озираем церковь. Озираемся, кого бы спросить. Несмотря на белый день, вокруг привычное безлюдье, и только из венецианского окна во втором этаже длинного дома глядит какая-то преклонных лет дама.
- Sprechen Sie Deutsch? - задрав голову, спрашиваю я, хотя мы во франкофонной Швейцарии, где немецкого или не знают, или вяло им пользуются, при том что в немецкоязычных кантонах говорят по-французски почти все. Сперва я думал, немецкая речь игнорируется намеренно. Оказалось, не совсем так. Немецкоязычная Швейцария - вообще языковой феномен. На самом деле там изъясняются на диалекте (вернее, на диалектах - в зависимости от места), который так же далек от немецкого, как, скажем, голландский. Так что для немецкоязычной Швейцарии немецкий язык - иностранный. Однако делопроизводство, культура, телевидение, пресса, существуют именно на чужеземном немецком, хотя говорят между собой швейцарцы исключительно на диалекте. Спрашивают на почте бланк по-швейцарски, а заполняют его на немецком. Причем немецкий один из четырех официальных языков страны. Придумана эта морока, чтобы в диалектах не замкнуться и от мира не отгородиться (лучшая газета в немецкоговорящих странах, между прочим, швейцарская "Нойе цюрхер цайтунг").
Во франкофонных же кантонах язык общения с миром - французский, в италоговорящих - итальянский. Так что немецкий вроде бы ни к чему.
Вот я неуверенно и спрашиваю: "Sprechen Sie Deutsch?" А ффиона на всякий случай изготовилась применить французский.
- Конечно! - отвечает старушка на превосходном немецком (чувствуется старая школа). - Что вам, господа, угодно?
- Не знаете ли вы, мадам, где тут жил Рильке? Такой немецкий поэт?
- Отчего же? Пожалте! - старая дама делает жест в сторону двери, то есть приглашает нас в дом, где "такой немецкий поэт" жил. Я оторопело смолкаю, а ффиона не видит причин, почему не зайти, если приглашают.
За дверью парадного маленькая доска сообщает о великом постояльце. Под ней высокая ваза с засушенными цветами. Что же касается гостеприимной старой дамы, она выглядывала в ожидании гостей, но пока те не появились, просит нас подняться и отдохнуть с дороги.
Навощенные полы. Темные кожаные кресла. Рояль. Гравюры. Тишина. Сидим, пьем минеральную воду. Уважительно глядим на стены. Отвечаем на вопросы. Сами задаем вопросы. Слушаем ответы. Почему Рильке приехал именно в Этуа? Может, из-за близости воды - это ближайшее к озеру селение - какой-нибудь километр, и ты на берегу, да и Лозанна с Женевой достижимы?
Уже в Москве в двухтомной монографии Ингеборг Шнак "Reiner Maria Rilke. Chronick seines Lebens und seines Werkes" обнаруживаю, что Рильке прожил в Этуа - Le Prieure de Etoy - всего полтора месяца. С 13 мая по 28 июня 1921 года. Вот отрывок из его письма от 22 мая 1921 года к госпоже Нёльке: "Старый дом в сельской местности, в бывшем августинианском приходе, сейчас собственности мадемуазель Дюмон, сдающей в нем комнаты с пансионом... Это может быть временным прибежищем..."
Еще пишет он, что побывал на колокольне Сен-Пре и видел там надпись "Celui qui veille voit venire l'heure de son depart (Кто бодрствует, не пропустит час своего ухода)".
Известно также, что стихов в Этуа он не сочинял, разве что сделал набросок французского стихотворения, зато вел переписку на немецком и французском - в частности, с Полем Валери и Андре Жидом, - подыскивал местообитание.
Нашел Мюзо, где умер и похоронен.
... На обратном пути мы с ффионой в пределах моего английского, слегка приправленного немецким, о чем только не беседуем - о Рильке, о пейзаже, о горных вокруг нас кулисах, о нашем житье-бытье.
Еще мы договариваемся, что напишем о путешествии к дому поэта. Она по-английски, я по-русски.
Правда, я тогда еще не предполагал, что, когда возьмусь за эти заметки, переведу стихотворение Рильке, сложенное им в обретенном Мюзо и весьма созвучное нашей с ффионой прогулке.
Блаженны, кто умеет знать
О немоте разноязычья
Немолвленного благодать
Источник нашего величья!
Из разного возведены
Мосты меж нас через словесность,
А мы - и тут восхищены!
В погожую глядим Совместность.
Что ж, я обещанное сочинил, ффиона, похоже, нет. Интересно, что напишет она.
РИМ И МИР
Заголовочный палиндромон придуман мной и не мной. И не вами. Он в речи предсуществовал. Латынь по схожему поводу тоже располагает палиндромоном Roma - amor и ко всему еще играет словами urbi et orbi - городу и миру. Считать такое случайностью? Мистической связкой смыслов? Просто общекультурным заклинанием?
Россия словесный этот перевертень исстари воспринимает всерьез, ибо складно сказано о городе не только имперском и вечном, но еще и семихолмном, по каковой причине всякому европейскому городу, решившему прослыть вечным и державным, непременно вменялось быть семихолмным. Москве, конечно, тоже. Между тем только в Риме у холмов этих семи, словно у подвешенных к небесам колоколов, уже сами названия - праздничный трезвон. Авен-тин-н-н! Пала-тин-н-н! Эс-квилин-н-н! Ви-ми-нал! Кви-ри-на-а-а-л-л-л... Чем не благовест?
Отчего же баснословный город сей, по мысли и строке Иосифа Бродского находящийся "в центре мирозданья и циферблата", для невечных нас вечен? Неужто из-за найденного меж страниц в столетнем путеводителе билета в ватиканский музей стоимостью в одну лиру (сегодня пятнадцать тысяч)? Или оттого, что живопись по-прежнему висит там, где указано ветхим бедекером? Или из-за гостиницы, в которой останавливался Тассо, а она все еще гостиница? А может, причина наших ощущений - акант, расцветший на развалинах, - плебей пустыря по кличке "медвежья лапа", коего эллинский архитектор Каллимах вывел в мраморные вольноотпущенники, возведя на капитель коринфской колонны?
Наш, о котором разговор, вообще процвел рядом со своим мраморным подобием - обломком Каллимахова шедевра и, будучи по сути всего лишь лопухом развалин, пытается противопоставить аристократизму обломка белые, хотя вроде бы красноватые и желтоватые, крупные свои цветы, а каррарский обломок тоже белый, но и желтоватый, и на нем замерла зелено-коричневая крапчатая ящерица. Она посидит-посидит и стремглав исчезнет к той гоголевской поре, когда "...везде устанавливал свой темный образ вечер, над развалинами огнистыми фонтанами подымались светящиеся мухи, и неуклюжее крылатое насекомое, несущееся стоймя, как человек, известное под именем дьявола, ударялось без толку в очи".
