Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, когда меня положили на носилки. Они заглушили боль и страх перед смертью.
Поднять меня на носилках молодому хрупкому врачу и щуплому санитару было явно не по силам.
- Вы, стражи закона, уж если довели человека до инфаркта, то хоть помогите его донести до "скорой", - процедила сквозь зубы Людмила. Никто из крепких оперативников не шелохнулся.
На прощанье Людмила в сердцах сказала следователям:
- Гестаповцы вы и мудаки! К вам Собчак пришел на своих ногах, а от вас его выносят на носилках, как из пыточной!
В карете "скорой помощи" я пожал руку врачу.
- Вам нельзя волноваться. Все уже позади...
- Да нет, - подумал я, - все еще только начинается!
Потом, как мне рассказывала Людмила, следователи накатали жалобу в Государственную Думу, в которой они рапортовали, что Нарусова обозвала их "гестаповцами и коммунистами". В Думе была создана специальная комиссия под руководством все того же Гдляна. Когда кто-то из коммунистов спросил, как же вы нас могли сравнить с гестаповцами, Людмила ответила:
- Я их назвала "гестаповцами и мудаками", если для них "мудаки" и "коммунисты" одно и то же, то вопрос этот задайте вашим друзьям, а не мне.
Как только "скорая помощь" уехала, микроавтобус с омоновцами исчез. Я благополучно добрался до 122-й медсанчасти, где меня после обследования сразу направили в реанимационную палату.
Как я потом узнал, все это продолжалось более трех с половиной часов. Пришел в себя уже на больничной койке. Накачанный лекарствами, видел окружающее как бы сквозь пелену. Первой, кого я увидел, была Людмила. Она сидела подле кровати и говорила мне, что все будет хорошо.
Постепенно я полностью пришел в себя, и тогда дежурный врач сказал, что они подозревают инфаркт и лечение идет в этом русле. Завтра будет консилиум тогда и решат окончательно. Но недели три полежать мне придется.
Впоследствии, когда я спрашивал у Людмилы, как она все это вынесла, почему не испугалась, ответ был один: "Меня вела какая-то высшая сила. Я не боялась ничего. Только чтобы с тобой ничего не случилось. Если бы понадобилось, я бы дралась, сопротивлялась до конца, но тебя бы им не оставила. У меня было ясное ощущение, если сейчас они уведут тебя, я никогда больше не увижу тебя живым. А все потому, что мы венчаны в церкви и Бог в эту тяжкую минуту не оставил нас!"
Потом уже было все остальное: больница, санитарный самолет, Париж и т.д., но эти несколько часов, проведенные со следователем 3 октября, останутся в моей памяти навсегда. У каждого в жизни бывают испытания и несчастья, но не так важно, что с тобой произошло, как то, каким ты вышел из случившегося с тобой. В этот день я пережил свой 37-й год и вышел из этого испытания с чувством ненависти и брезгливости к власти, которая так по-хамски (точнее, по-жлобски) обращается со своими гражданами, и к тем ее представителям из коммунистического прошлого, для которых закон не писан, а понятия совести, человеческого достоинства, профессиональной чести вообще не существуют. Такие, как Михеев, Прошкин, Горбунов и им подобные, за теплый сортир (правда, в Москве и в современной трехкомнатной квартире) готовы совершить любую подлость, любое нарушение закона. Впрочем, вся их повседневная работа с многочасовыми непрерывными допросами и пытками подозреваемых, со стремлением сломать человека, выбить из него нужные следствию показания любыми средствами - незаконна, более того, преступна от начала и до конца. Чтобы положить конец их деятельности, нужно сначала ликвидировать сталинскую систему прокуратуры, которая всегда была карающим мечом коммунистической партии, а также покрывала все преступления коммунистического режима, придавая им видимость законности. Напомню, что в составе пресловутых "троек" и особого совещания, которые без следствия и суда в административном порядке приговаривали людей к смерти или ГУЛАГу, обязательно был прокурор. Во всех открытых и закрытых политических процессах сталинского времени (да и при последующих правителях тоже) главными действующими лицами были прокуроры. Если бы состоялся настоящий, подобный Нюрнбергскому процессу, суд над коммунистическим режимом за его преступления против собственного народа, то сталинская прокуратура вместе с КПСС и КГБ была бы несомненно признана преступной организацией.
Коммунистической партии (в ее прежнем господствующем виде) у нас в стране уже не существует, но карающий меч остался в руках бывших коммунистических функционеров, которых в народе не случайно прозвали "отмороженными", то есть лишенными нормальных человеческих чувств и здравого смысла.
...Я очнулся от нахлынувших на меня воспоминаний от лая серого, лохматого скайтерьера.
- Уокер, Уокер! - закричала на него миленькая маленькая старушка. Пардон, месье...
- Ничего, ничего, - по-русски ответил я. - Мерси...
Я поднялся со скамейки и пошел по парижской набережной. Огромная, лимонного цвета луна безраздельно царствовала в небе. И ее свет был горек и тревожен. Он окрашивал утопающий в роскоши огней город в едва слышимые сердцем грустные полутона.
Во мне они пробуждали вспыхивающие черно-белые кадры. Как в старом дореволюционном кинотеатре, где все время у киномеханика рвется пленка. Мой фильм был удивителен и фантасмагоричен. Иногда я сам выступал в нем одновременно режиссером и актером. Часто кто-то свыше шептал мне текст и подсказывал что делать. Иногда стихия жизни сама управляла всеми событиями, которые врывались в мои дни и ночи как августовские метеориты. И я едва успевал увертываться от их ударов.
Только теперь, в парижскую пору, я был предоставлен самому себе. Я как бы наблюдал со стороны жизнь известного политика Анатолия Собчака, о котором был снят захватывающий по своим событиям кинофильм. И были моменты, когда он очень мне не нравился, а в какие-то минуты я восхищался им - и был смущен этим. Подчас я советовал ему, как может советовать зритель своему киногерою, поступать иначе, не так наивно и прямолинейно. Но главное - выжить. Правым всегда бывает тот, кто переживет своих гонителей.
Я шел по Парижу и смотрел свой фильм. Но мне хотелось идти по Петербургу и снимать, может быть, самую интересную серию этого кино...
Глава 6
НА ГРАНИ ЖИЗНИ И СМЕРТИ: РЕАНИМАЦИЯ И ВЫЛЕТ В ПАРИЖ
В конечном счете побеждает тот, кто выживает. А в том, что я выжил в страшные для меня октябрьские дни 1997 года, основная заслуга моей жены Людмилы. Случившееся со мной было столь неожиданным и с такой силой обрушилось на меня - неудивительно, что сердце не выдержало. Грубость, угрозы и оскорбления со стороны оперативников, вооруженные автоматами омоновцы в черных масках - все это зрелище было не для слабонервных. На это и было рассчитано! Тем более что продолжающаяся уже третий год кампания травли, лжи и клеветы сказалась на мне - сердечные боли последнее время стали постоянными и как раз 3 октября я должен был лечь в больницу для прохождения очередного курса лечения ишемической болезни сердца, которой давно страдаю.
Какое счастье для меня, что в этот момент Людмила оказалась рядом. Воистину и в радости, и в горе она всегда была рядом. В тот момент она не думала о собственной судьбе.
В бытность мою мэром Людмила помогла вывезти на лечение в Гамбург известного петербургского кинорежиссера Семена Арановича, обеспечила его перевозку чартерным санитарным самолетом и утрясала все формальности того рейса. Кто бы подумал тогда, что спустя три года ей этот опыт весьма пригодится.
...5 ноября 1997 года Людмила хлопотала вокруг меня в палате Военно-медицинской академии, где я залечивал последствия инфаркта, случившегося месяц назад.
Утром, как обычно, в палату пришла медсестра для проведения очередного внутривенного вливания. Мы обратили внимание на то, что она явно испугана и очень волнуется: трясущиеся руки, невпопад сказанные фразы. Это насторожило Людмилу, которая спросила, что случилось. Они вышли в соседнюю комнату, и там сестра сказала, что ей звонят неизвестные люди, угрожают ее семье и требуют, чтобы она ввела Собчаку в вену кубик воздуха или отрегулировала капельницу, заблокировав работу сердца. Людмила, как могла, успокоила ее и избавила от необходимости делать инъекцию.
Уже через несколько минут жена была у начальника академии, известного кардиохирурга генерала Юрия Леонидовича Шевченко. Он подтвердил, что тоже подвергается систематическим угрозам в связи с лечением Собчака, но по понятным причинам не хотел говорить нам об этом. Шевченко сказал Людмиле, что он сам будет проводить операцию и что врачи выполнят свой долг, поэтому она может не беспокоиться.
Значительно позднее, когда я уже был в Париже, Юрий Леонидович в интервью "Аргументам и фактам" расскажет, как его шантажировали, запугивали (особенно после интервью А. Куликова, в котором тот угрожал петербургским врачам проверкой поставленного ими диагноза врачами МВД), вызывали в следственную группу для дачи показаний, пытались найти какие-то злоупотребления в деятельности руководимой им академии. Характерная деталь - во время допроса академика генерал-полковника Ю. Шевченко следователь задает ему вопрос: "Как вы считаете: мог ли Собчак умереть 3 октября?" Шевченко говорит: "Я буду отвечать на этот вопрос письменно после занесения его в протокол допроса". Следователь: "Нет, в протокол допроса мы это заносить не будем - считайте, что вопрос вызван моим любопытством". Шевченко: "Тогда я не буду на него отвечать".
