Не знаю, какая шлея попала мне под хвост, но я стал спрашивать. Наклонился к самому уху и тихо так:
- Розочка, солнышко, скажи своему Мите, где ты была?
- Не скажу, - отрезала Розочка, да так отчетливо, с такой свойственной ей интонацией, что я вздрогнул: проснулась!
Нет, она не проснулась, как спала, так и продолжала спать, даже дыхание не изменилось - ровное, спокойное.
- Не скажешь - и не надо, - мягко согласился я. - Тогда ответь, мое солнышко, с кем ты была, был у тебя какой-нибудь мужчина? - спросил и в волнении затаился, дышать перестал.
Что за дурацкий характер, спросить-то спросил, а сам ни жив ни мертв, ну-ка ответит, что был у нее какой-нибудь странный тип наподобие того, что при встрече со мной отворачивался к стене, а может быть, и сам он, некий Петька Ряскин, - что тогда?.. Решил: больше не буду спрашивать, ответит ответит, а нет - это нехорошо выпытывать тайны у спящего, хуже чтения чужих писем и подглядывания в замочную скважину.
- Был, был у меня муж...
Дальше она сказала что-то невнятное - я не понял, но и того, что понял, было для меня с головкой. Сердце так заныло, так заболело, и как-то сразу почувствовалась тяжесть тела - стоял на коленях, но и колени вмиг ослабели (стоило неимоверных усилий удерживаться за край "теннисного стола", чтобы совсем уже не съехать на пол).
- Как его звали? - с безнадежностью выдавил я.
Видит Бог, я не хотел знать, как его звали, но зачем-то спросил зачем?
- Митей, Митей его звали, - глубоко вздохнув, ответила Розочка так горестно, словно бы где-то там, в своих сокровенных чувствах, пожалела меня.
Господи, как я был тронут, как обрадовался ее словам - за год нашей совместной жизни она наяву никогда не жалела меня. (Надо, конечно, понимать, что женщина жалеет только того, кого любит.)
Я воспрял, хотел опростать сетку и бежать на кухню, чтобы поджарить колбасы, гренков, в общем, всего, что есть, что любит Розочка, но меня вдруг словно кто-то ткнул под ребро: если его звали Митей, то за кого сейчас она принимает тебя? Уж не за того ли, с кем находилась все эти две недели?!
- А меня, меня как зовут? - елейно пролепетал я и, чувствуя, что больше не вынесу этой пытки, подсказал: - Может, я и есть Митя, твой любящий муж?
- Нет, ты не Митя, ты хуже его в тыщу раз, ты - подлец! - гневно сказала она, и ее лицо пошло красными пятнами.
Розочка слегка приподнялась и, по-моему, открыв глаза, стала поворачиваться на другой бок. Я говорю "по-моему" потому, что не уверен, гнев ее напугал меня, и я пал ниц, чтобы не предстать перед ней в образе пусть мнимого, но подлеца.
Я лежал на полу, и в глазах у меня закипали слезы от обиды за нее - она столько вынесла всяких лишений, вернулась домой, а я... Я ненавидел себя ведь понимаю, что того-то и того-то делать нельзя, а делаю. И что самое гнусное - во время этого делания наблюдаю себя как бы со стороны. Да-да, как творческий человек, всегда вижу себя как некую отдельную субстанцию. Вот именно вижу, а остановиться не могу. Потом каюсь, стенаю, мол, предвидел, что буду каяться, но в ту роковую минуту я соблазнялся именно тем, что я творческий человек, а творческому человеку все позволено, как инженеру человеческих душ.
Я и тогда, плача у постели, понимал, что по своей вине плачу, по своей вине размазываю слезы по полу. И оттого, что понимал, все происходящее казалось еще более обидным, еще более безысходным.
Господи, сколько трагедий незримо разворачивается в общежитиях! Если я на десяти квадратах жилплощади уже несколько раз задыхался от горя, то сколько же его рассеяно по всему городу, по всей стране и по всему земному шару?!
- Митя, ты-ы?! На полу, в пиджаке, ты же запачкаешься! - услышал я удивленный голос над головой, в котором, опережая слова, излилось неизъяснимое чувство взаимной узнанности, словно мы ни на минуту не расставались.
Роза, Розочка! Есть ли где-нибудь во вселенной подобная женщина, поднимающая простым словом лежмя лежащего?!
x x x
В нашем школьном литкружке был знаменитый на всю школу парень Валерий Губкин. Я восхищался его стихами.
На танцы бегают мальчишки,
за них тревожусь от души,
они, как новенькие книжки,
не знаешь только - хороши ль?!
Они еще проходят классы,
девчонок запросто меняют
не потому, что ловеласы,
они себя в них проверяют.
И этим кое-кто гордится,
я по себе все это знаю,
но только это - не годится,
девчонки тоже проверяют...
Или еще стихотворение, которое он прислал в нашу газету, когда уже учился на факультете журналистики.
Из чего же девчонки сделаны?
Видно, этого не пойму,
видно, это понять не велено
и не сказано - почему?..
Может, ими мы ошаманены?
Присмотритесь, как странно одеты.
И причем все какие-то мамины
Вдруг они не с нашей планеты?!
Я боюсь своего открытия,
когда вижу, как их обижают,
когда вижу, как к ним, в общежитие,
парни пьяные приезжают.
Ну а вдруг такое случится:
поздней ночью, когда все спят,
непонятной волшебной птицей
бросят нас и все улетят!
Это страшно, воочию вижу,
как повянет мой шар земной.
Я тебя никогда не обижу,
только ты будь всегда со мной.
Тогда Валерий Губкин учился в десятом классе, а я в седьмом. Он, как и все старшеклассники, не замечал меня. Но однажды мое стихотворение "Про пастушка Петю" было опубликовано в районной газете, и Губкин сказал мне, чтобы я почитал свои стихи. Это была большая честь. В пустом классе русской литературы Губкин лежал на скамейке и, вперившись в потолок, меланхолично слушал. Потом сказал: хватит, ему все ясно - и посоветовал прочитанные стихи вместе с "Пастушком Петей" включить в тринадцатый том полного собрания моих сочинений. Тогда я не понимал, что он издевается, наоборот, воспринял его совет как самую высокую оценку своим произведениям. Единственное, что меня озадачило, - его вопрос: знаю ли я Светланку Карманову?
По внеклассному чтению мы проходили творчество поэтесс. Я был знаком со стихами Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, я даже знал, что в семнадцатом веке писала прекрасные стихи мексиканская поэтесса Хуана Инес де ла Крус, а вот Светланы Кармановой, очевидно новой восходящей знаменитости, не знал. Разумеется, как автор тринадцатого тома я чувствовал себя униженным и оскорбленным, но честно признался, что нет, не знаю Светланы Кармановой и никогда ничего не слышал о ней.
- Ну, тогда мы с тобой каши не сварим, - сказал Валерий Губкин и, привстав, окинул меня таким уничтожающим взглядом, что я понял - не зная Кармановой, отныне не имею права писать стихи.
Светлана Карманова оказалась одноклассницей Валерия Губкина. Она никогда не писала стихи, и я был оскорблен до глубины души тем, что Губкин посмел поставить ее выше знаменитейших поэтесс. Он пал в моих глазах, я даже перестал с ним здороваться. И только учась в Литинституте, когда познакомился с Розочкой, я простил его. Уже тогда, в школе, он знал, что прекраснейшее слово всех поэтесс мира, да что поэтесс - поэтов бледнеет перед словом возлюбленной.
Розочка шутливо схватила меня за шиворот и давай затаскивать на кровать. Я упирался и в ответ стаскивал ее на пол. Мы, дурачась, смеялись и кувыркались на постели, но еще прежде, воспряв во взаимной узнанности, душа моя устремилась на свет, как мотылек. Я радостно порхал над свечой, я кружился в танце, всем сердцем наслаждаясь, что "Крылышкуя золотописьмом Тончайших жил, Кузнечик в кузов пуза уложил Прибрежных много трав и вер. "Пинь, пинь, пинь!" - тарарахнул зинзивер. О, лебедиво! О, озари!"
Мы с Розочкой были вместе десять дней и десять ночей. В субботу, седьмого сентября 1991 года, она уехала в Москву. Не нужно думать, что мы поссорились или наскучили друг другу - ничуть не бывало. На перроне Розочка сказала, что эти десять дней и десять ночей были лучшими в ее жизни. Стоит ли говорить обо мне?! Весело смеясь, Розочка упрашивала:
- Не будь таким мудрым и строгим хотя бы во время расставания!
Но я был мудр и строг. Кутаясь в сиреневую кофточку, Розочка прильнула ко мне, и я цепко держал ее в своих объятиях, пока проводница не объявила, что пора отъезжающим занять свои места.
Бледная и длинношеистая Розочка стояла на вагонной площадке, точно Грация. Она махала мне, она говорила, чтобы я помнил ее наказы. Я строго кивал в ответ и мудро молчал, потому что знал, что лишился голоса и могу выдавить из себя только нечленораздельный вопль.
Поезд тронулся. Вначале я шел за ним, не отставая. Потом он ускорился, резвее застучали колеса, и вагоны, мягко наплывая друг на друга, поглотили родное сиреневое пятнышко. Впрочем, я шел и шел: мимо здания вокзала, мимо киосков, мимо каких-то водокачек и станционных построек. За пригородными кассами, не сбавляя шага, свернул в город и нисколько не удивился, когда через какое-то время оказался на крутом холме возле так называемого Памятника Победы.
Никогда я не любил это грандиозное по своей безвкусице сооружение. Дутое и нахальное, с потугами на Медного всадника, оно не олицетворяло ничего, кроме воинствующей бездарности. Только мои литобъединенцы и могли по-настоящему воспеть сей монумент. И они воспели. Один из Маяковских написал буквально следующее: "Прекрасный конь здесь не валялся, Он здесь воспрыгнул на бугор, И навсегда на нем остался... Победный витязь Святогор!" Помнится, помощник старосты (он тогда еще не был Некрасовым) восхищенно зааплодировал автору. Все ждали, что скажу я, но я еще был связан по рукам и ногам (на заседании присутствовало несколько человек не совсем бездарных), а потому попросил каждого, высказывающегося о стихотворении, не забывать о величии советского патриотизма.
