– Душе на спасение! – кричу я.
Он подходит, целует меня и поправляет:
– Телу на здравие, душе на спасение – вот как надо.
Он в крахмальной рубашке и в жилетке с серебряной цепочкой, такой парадный. Пахнет от него праздником – кагорчиком, просвиркой и особенным мылом, из какой-то «травы-зари», архиерейским, которым он умывается только в Пасху и в Рождество, – кто-то ему принес с Афона. Я спрашиваю:
– Ты зарей умылся?
– А как же, – говорит, – я нонче приобщался, великий день.
Говорит – в Лавру сейчас пойдем, папашенька вот вернется:
Кавказку пошел взглянуть; молебен отслужим Преподобному, позднюю отстоим, а там папашенька к Аксенову побывает – и в Москву поскачет, а мы при себе останемся – поглядим все, не торопясь. Рассказывает мне, как ходили к Черниговской, к утрени поспели, по зорьке три версты прошли – и не видали, а служба была подземная, в припещерной церкви, и служил сам батюшка-отец Варнава.
– Сказал батюшке про тебя… хороший, мол, богомольщик ты, дотошный до святости. «Приведи его, – говорит, – погляжу». Не скажет понапрасну… душеньку, может, твою чует. Да опять мне: «Непременно приведи!» Вот как.
Я рад, и немного страшно, что чует душеньку. Спрашиваю – он святой?
– Как те сказать… Святой – это после кончины открывается. Начнут стекаться, панихидки служат, и пойдет в народе разговор, что, мол, святой, чудеса-исцеления пойдут. Алхеереи и скажут: «Много народу почитает, надо образ ему писать и службу править». Ну, мощи и открываются, для прославления. Так народ тоже не заставишь за святого-то почитать, а когда сами уж учувствуют, по совести. Вот Сергий Преподобный… весь народ его почитает, Угодник Божий! Стало быть, заслужил, прознал хорошо народ, сам прознал, совесть ему сказала. А батюшка Варнава – подвижник-прозорливец, всех утешает… не такой, как мы, грешные, а превысокой жизни. Стечение-то к нему какое… Завтра вот и пойдем, за радостью.
Приходит отец, велит поскорее собираться – у гостиницы ждут все наши. Сердится, почему Горкин ни сайки, ни белорыбицы не поел, ветром его шатает. Горкин просит – уж не невольте, с просвиркой теплотцы выпил, а после поздней обедни и разговеется.
– Живым во святые хочешь? – шутит отец и дает ему большую просфору со Святой Троицей на вскрышке. – Вынул вот за твое здоровье.
Горкин целует просфору и потом целуется с отцом три раза, словно они христосуются. Отец смеется на мою новую рубашку, вышитую большими петухами по рукавам и вороту: «Эк тебя расписали!» – и велит примочить вихры. Я приглаживаюсь у зеркала, стоя на бархатном диване, и смеюсь, как у меня вытянулось ухо, а Горкин с двумя будто головами, – и все смеемся. Извозчики весело кричат: «В Вифанию-то на свеженьких!.. К Черниговской прикажите!» – нас будто приглашают. И розовая, утренняя Лавра весело блестит крестами.
Отец рад, что махнул с нами к Троице:
– Так отдохнул… давно так не отдыхал, как здесь.
– Как же можно, Сергей Иваныч… Нигде так духовно не отдохнешь, как во святой обители… – говорит Горкин и взмахивает руками, словно летит на крыльях. – Духовное облегчение… как можно! Да вот… как вчера заслабел! а после исповеди и про ногу свою забыл, чисто вот на крылах летел! А это мне батюшка Варнава так сподобил… пошутил будто. «Молитовкой подгоняйся, и про ногу свою забудешь». И забыл! И спал-то не боле часу, а и спать не хочется… душа-то воспаряется!..
У гостиницы, в холодке, поджидают наши богомольцы, праздничные, нарядные. Домна Панферовна – не узнать: похожа на толстую купчиху, в шелковой белой шали с бахромками и в косынке из кружевцов, и платье у ней сиреневое, широкое. Сидит – помахивает платочком. И Антипушка вырядился: пикейный на нем пиджак с большими пуговицами, будто из перламутра, и сапоги наваксены, – совсем старичок из лавки, а не Антипушка. И Федя щеголем, в крахмальном даже воротничке, в котором ему, должно быть, тесно – все-то он вертит шеей и надувается, – новые сапоги горят. На Анюте кисейное розовое платье, на шейке черная бархотка с золотеньким медальончиком – бабушка подарила! – на руках белые митенки, которые она стягивает, и надевает, и опять снимает, – и все оглядывает себя. Намазала волосы помадой, даже на лоб течет. Я спрашиваю, что с ней, зуб болит… морщится-то?
Ярошенко Н.А. Крестьянин в лесу
Она мне шепчет:
– Новые полсапожки жгут, мочи нет… Бабушке только не скажи, а то рассердится, велит скинуть.
Извозчики тащат к своим коляскам, суют медные бляхи – порядиться. С грибами и земляникой бабы и девчонки, упрашивают купить. Суднышки из соломы на земле, с подберезничками и подосиновичками. Гостинник с послушником сваливают грибы в корзину. Домна Панферовна вздыхает:
– Ах, лисичек бы я взяла, пожарить… смерть, люблю.
Да теперь некогда, в Лавру сейчас идем. Лисичек и Горкин съел бы: жареных нет вкусней! Ну да в блинных закажем и лисичек.
Уже благовестят к поздней. Валит народ из Лавры, валит и в Лавру, в воротах давка. В убогом ряду отчаянный крик и драка. Кто-то бросил целую горсть – «на всех!» – и все возятся по земле, пыль летит. Лежит на спине старушка, лаптями сучит, а через нее рыжий лезет, цапает с земли денежку. Мотается головою в ноги лохматый нищий, плачет, что не досталось. Кто жалеет, а кто кричит:
– Вот бы водой-то их, чисто собаки скучились!..
Грех такой – и у самых Святых Ворот! Подкатывается какой-то на утюгах, широкий, головастый, скрипит-рычит:
– Сорок годов без ног, третий день маковой росинки не было!..
Раздутое лицо, красное, как огонь, борода черная-расчерная, жесткая, будто прутья, глаза – как угли. Горкин сердито машет:
– Господь с тобой… от тебя, как от кабака… стыда нету!..
Говорят кругом:
– Этот известен, ноги пропил! Мошенства много, а убогому и не попадет ничего.
Поют слепцы, смотрят свинцовыми глазами в солнце, блестит на высоких лбах. Поют про Лазаря. Мы слушаем и даем пятак. Пролаз-мальчишка дразнит слепцов стишком:
Ла-зарь ты, Ла-зарь,
Слепой, лупогла-зай,
Отдай мои де-ньги,
Четыре копей-ки!
Жалуются кругом, что слепцам только и подают, а у главного старика вон – «лысина во всю плешь-то!» – каменный дом в деревне. Старик слышит – и говорит:
– Был, да послезавтра сгорел!
Кричат убогие на слепцов:
– Тянут-поют, а опосля пиво в садочке пьют!
А народ дает и дает копейки. Горкин дает особо, «за стих», и говорит, что не нам судить, а обманутая копейка – и кошель, и душу прожгет – воротится. Подаем слабому старичку, который сидит в сторонке: выгнали его из убогого ряда сильные, богатые.
В Святых Воротах, с Угодниками, заходим в монастырскую лавку купить из святостей.
Блестят по стенам иконки, в фольге и в ризах. Под стеклами на прилавке насыпаны серебряные и золотые крестики и образочки – больно смотреть от блеска. Висят четки и пояски с молитвой, большие кипарисовые кресты и складни, и пахнет приятно-кисло – священным кипарисом. Стоят в грудках посошки из можжевелки, с выжженными по ним полосками и мазками. Я вижу священные картинки: «Видение птиц», «Труды Преподобного Сергия», «Страшный Суд». Все покупают крестики, образочки и пояски с молитвой – положим для освящения на мощи. Отец покупает мне образ Святой Троицы в серебряной ризе и говорит:
– Это тебе мое благословление будет.
Я не совсем это понимаю – благословение… для чего? Горкин мне говорит, что великое это дело…
– Отца-матери благословение – опора, без нее ни шагу., как можно! Будешь на него молиться, папеньку вспомянешь – помолишься.
Покупаем еще колечки с молитвой, серебряные, с синей и голубой прокладочкой, по которой светятся буковки молитвы – «Прп. отче Сергие, моли Бога о нас». Покупаем костяные и кипарисовые крестики с панорамкой Лавры, и «жития».
Красивый чернобровый монах с румяными щеками выкладывает пухлыми белыми руками редкости на стекло: крестики из коралла, ложки точеные из кипариса, с благословляющей ручкой, с написанной на горбушке Лаврой; поминанья кожаные и бархатные с крестиками из золотца на вскрышке, бархатные мешочки для просвирок, ларчики из березы, крестовые цепочки, салфеточные кольца с молитвою, вышитые подушечки – сердечком, молитвеннички, браслетки с крестиками, нагрудные образки в бархате… – всякие редкостные штучки. Говорит мягко-мягко, молитвенным голоском, напевно:
– На память о Лавре Сергия Преподобного… Приобретите для обиходца вашего, что позрится… мальчику ложечку с вилочкой возьмите, благословение святой обители, для телесного укрепления… висячий кармашек для платочка, носик утирать, синелью вышит…
Не хочется уходить от святостей.
Отец покупает Горкину складень из кипариса – Святая Троица, Черниговская и Преподобный Сергий. Горкин всплескивает: «Цена-то… четыре рубля серебром!» И Антипушке покупает образок Преподобного на финифти. И Анюте с Домной Панферовной – серебряное колечко и сумочку для просвирок. А Феде картинку, «Труды Преподобного Сергия в хлебной».
