- Ссучился?
- Отстал ты, Псих, от быстротекущих дней. Бывший Свиристок теперь называется по фамилии Сдобников, имеет паспорт, постоянную прописку и снятие судимости.
- Давай выпьем, - с завистливой тоской в голосе сказал Жмакин, - давай, старик, пропустим по чарочке, чтоб им всем легко в аду пеклось...
- И без нас испекутся, а мне пить нельзя по болезни. Почками болею.
- Бережешься, значит?
- Берегусь...
Жмакин выпил один и задумался. Свиристок, он же Женька Сдобников, представился ему таким, каким он видел его в последний раз на гулянке - в стального цвета тройке, выпивший, с колодой карт в руках, - он тогда показывал фокусы, а теперь женатик! Что же это делается и как это все понять?
- Закажи мне еще биточки! - попросил Балага. - Накушаюсь на твои неправедные деньги.
Алексей заказал. На улице уже горели фонари.
- А ты никак сорвался?
- Ага! - ответил Жмакин, глядя в окно.
- Издалека?
- Хватит.
- Рожу на ходу поморозил?
- Заметно?
- Кто понимает - тому заметно. Слышишь, Лешка, - сказал вдруг старик, бросай ремесло. Пропадешь.
Балага наклонился к нему через стол, быстро жуя, посоветовал:
- На пустяках пропадешь! Как перед истинным говорю! Или большое дело делать и надолго заховаться, или завязывать.
- На какое это - на большое? - щуря зеленые, опасные глаза, осведомился Алексей. - Как Матрос с Ожогиным?
Но Балага уже испугался:
- Шутю, шутю! - скороговоркой, быстро моргая, заговорил он. - Шутю, Алешенька. Разве я тебя, деточка, не знаю? Разве ты мараться станешь? Это я шутю и тебя подлавливаю - какой ты нынче сделался. А ежели по чести хочешь знать, что старичок про тебя думает, - так иди работать. Нету больше твоего ремесла. За кассира, за банк - высшая мера. Расстреляют, а жизнь молодая! Да и с кем работать нынче, Лешечка?
- Что ж, жуликов нет?
- Есть, отчего же нет, сегодня начал работать, а завтра его посадили. Сморкачи, хулиганы, а не жулики. Один будешь, Лешка, баба продаст, все продадут. И дрожать будешь как собака, веселья нету, малины нету, дружков-корешков нету, в ресторанчик тоже не пойдешь, выпьешь под воротами вот и вся радость. И так-то, пьяненький, от отчаянной жизни пойдешь глушить кассира - и точка. Налево.
- Брешешь, Балага, - сказал Жмакин, слегавился, старый черт!
- Чего мне брехать из могилы-то, - усмехнулся Балага, - только мне виднее, всего и делов.
- Что же делать? - спросил Алексей.
- Иди к Лапшину, винись.
- А дальше?
- Поедешь в лагеря - копать.
- Это медведь поедет копать, - сказал Жмакин, - я не поеду. На мой век дураков хватит, будьте покойны.
- Это чтобы по карманам лазить? Хватит. Да какая радость-то? Все равно лагеря.
- Убегу.
- Куда?
- Сюда.
- Опять посадят.
- И опять убегу.
- Дальше Советского Союза не убежишь, вернут в лагеря и будешь работать или сдохнешь, дурак ты!
- Не буду работать.
- Почему?
- А почему ты не работал?
Балага усмехнулся:
- Зачем же мне было работать, Лешенька?
- Может, ты в комсомол вступил? - спросил Жмакин. - Или в юные пионеры? Или в октябрята? Что-то я тебя, старичок, никак не разберу...
- А чего меня разбирать, когда я шутю! - дробно засмеялся Балага. - Я, Леша, старичок веселый, болтунишка, мне с человеком посмеяться - лучше не надо удовольствия. Дай-ка, сынок, денежку мне, я и пойду...
- Сколько ж тебе дать?
- Сколько не жалко.
- Мне ничего не жалко, - вглядываясь в опухшее лицо Балаги, сказал Алексей серьезно. - Мне и тебя не жалко, а потому денег я тебе не дам. Пожрал и беги, старая холера, хватит, заработал с меня...
- Чего же я заработал, - захныкал Балага, - супу да биточки всего заработка?
Жмакин, прищурившись, глядел на Балагу.
- А ты цыпленочек, я примечаю, - сказал Балага. - Ох, сынок, допрыгаешься с твоим карактером...
- Иди! "Карактер"!
Балага пошел, прихрамывая, оглядываясь. Алексей выпил еще стопку и обогнал Балагу на лестнице: чтобы чего неожиданного не приключилось, выходить лучше было первым. И что его тянет все время черту в зубы? Впрочем, наплевать! Не попался у Нонки, не попадется и здесь! Уж если от самого Лапшина ушел на площади, от дверей розыска, - значит, не скоро его возьмут. Значит, судьба!
Балашова
Его разбудила Патрикеевна - нужны были деньги на рынок. Иван Михайлович долго ничего не понимал, потом рассердился:
- Поди ты, ей-богу! Откуда у меня деньги перед получкой? Рождение праздновали, коньяки эти, черт бы их подрал...
- И не коньяки, а Василию вы давеча под предлогом его сестры сотню отвалили! - перебила Патрикеевна. - Я тоже, между прочим, не слепая.
- Между прочим, это мое дело - кому я деньги одалживаю! - вконец рассвирепел Лапшин.
Патрикеевна постояла, помолчала. Лапшин сопел, глядя в потолок.
- Я на свои куплю, - торжественным голосом произнесла Патрикеевна, только вы запомните.
Наконец она ушла. Лапшин поднялся, включил чайник и отправился под душ.
- Вставай, Васюта, - сказал он, вернувшись, - пора! Царство небесное проспишь.
И уселся пить чай. Окошкин долго охал, потягивался, даже сказал, что ночью у него "в сердце были острые перебои".
- Смотри-ка! - удивился Иван Михайлович. - А спал - хоть из пушки пали.
- Это от слабости. Ужасная у меня слабость, Иван Михайлович, прямо-таки до смешного...
- Это верно, что до смешного! - подтвердил Лапшин.
- Но на работу я пойду!
- А что, - спокойно согласился Иван Михайлович. - Конечно, можешь работать.
Окошкин ненадолго обиделся. Он думал, что Лапшин удивится его мужеству или похвалит, а тот допил чай, натянул сапоги и велел Василию поторапливаться.
- Может, машину вызовем? - томным голосом осведомился Окошкин. - Я все-таки...
Машину не вызвали.
В Управлении, едва Лапшин снял шинель, к нему в кабинет влетел Окошкин в сообщил:
- Жмакин сорвался, Иван Михайлович.
- Да что ты?
- В Ленинграде он.
- Ты думаешь? - спросил Лапшин.
- Точно! - воскликнул Окошкин. - Его брать надо.
- Ну и бери. Кстати, как там Тамаркин - дружок твой? Все в порядке?
Окошкин скис. Лапшину привели дядю Паву - степенного, очень красивого конокрада. Покашляв в ладонь, дядя Пава сел на стул и положил большие, в крупных узлах вен, руки на колени. "Такой и задавить может своими ручищами, - подумал Иван Михайлович, - только попадись на дорожке". Когда Лапшин взглянул ему в глаза, тот почтительно произнес:
- Здравия желаем, гражданин начальник.
- Здравствуйте, - ответил Лапшин. - Что имеете добавить к показаниям?
- А никаких показаниев и не было! - произнес дядя Пава лениво. Которое у вас написано - все вранье. В расстройстве был за несправедливость и наговорил невесть чего.
Злобно-лукавые его глаза внезапно погасли, сделались мутными. Он пригладил большой ладонью синие, с цыганскими кольцами, кудри и потупился.
Лапшин молча перелистывал дело Шкаденкова.
- Везде ваши подписи...
- Мало ли...
- Но это вы подписывали.
- Хотел - подписывал, не хочу - говорю, не подписывал. Плевал я на вас, гражданин начальничек.
Он с хрустом почесал седеющую бороду и значительно произнес:
- Торопиться нам некуда, куды вы меня направляете - не опоздаем. Там завсегда место найдется - хушь нынче, хушь завтра. Назад не вернут. А тут все ж в окошко взглянуть можно. Хоть и в крупную клетку небо, а все ж небо, облачка в небе плывут...
Иван Михайлович молчал. Его большое лицо потемнело. Он покашлял, еще порылся в деле, потом позвонил и велел вызвать Бочкова. Тот пришел, хромая, в дверях вынул изо рта пустой мундштук и встал смирно.
- Картина ясная, - сказал Лапшин. - Следствием установлено, что кулак Шкаденков действительно совершал налеты, уводил коней, убил колхозного конюха Мищенко. Вот в этой части - доработайте...
Он показал Бочкову лист дела.
- Ясно?
- Слушаюсь.
Вошел секретарь, строгий Павлик, и сказал, что к Лапшину "явилась" артистка Балашова Е.В. из театра, находится в бюро пропусков.
- Пропустите! - велел Иван Михайлович.
Тяжело поднявшись с кресла, он встретил Балашову у двери. Она была в той же пегой собачьей шубке, и лицо ее с мороза выглядело свежим и даже юным.
- Можно? - робко спросила она, но, заметив огромную спину дяди Павы и фигуру Бочкова, торопливо шагнула назад в приемную.
- Ничего! - сказал Лапшин. - Посидите пока.
Она послушно села на стул у двери, а он вернулся к своему креслу.
- На расстрел дело натягиваете! - сказал дядя Пава. - Верно, гражданин Бочков? Но только помучаетесь со мной, долго будете дядю Паву поминать...
Он глядел на Бочкова и на Лапшина таким острым, ничего не боящимся взглядом, что Лапшину вдруг кровь бросилась в лицо, он хлопнул ладонью по столу и велел:
- Помолчите!
- Это конечно, - согласился Шкаденков. - Отчего и не помолчать.
Дядя Пава вновь пригладил кудри, и Лапшин заметил его мгновенный взгляд, брошенный на Бочкова, - косой, летящий и ненавидящий. Бочков перехватил этот взгляд и неожиданно добродушно усмехнулся.
