- Наше дело такое, - твердо и задумчиво произнес Лапшин. - Только чистыми руками можно делать. Так Феликс Эдмундович нас учил, так партия говорит, так мы и про себя думаем. Работа, можно сказать, до крайности грязная, а делать ее можно исключительно чистыми руками. Антропов мой - врач вот этот самый - такую мысль высказал как-то в беседе: "Это, говорит, вроде хирургия. Гнойник удаляешь, а асептику, что ли, или антисептику, ну, когда кипятят все это, говорят Антропов, полностью соблюдать надо. Целиком и полностью". Не ясно?
- Ясно, - с готовностью кивнула Балашова.
Лапшин позвонил и велел привести "Наполеона".
Пока ходили за "Наполеоном", пришла Бочкова в коричневом кожаном пальто и в белой шапочке, принесла очень длинное и выразительное заявление.
- Садитесь, - сказал Лапшин. - Гостьей будете!
Написав резолюцию, он спросил:
- Своего видела?
- Видела, - сказала Бочкова, - якогось цыгана допрашивает.
- Этот цыган ему ногу прострелил, - сказал Лапшин, - и ножом его порезал.
- От зверюга чертова! - сказала Бочкова угрожающим голосом.
- Теперь идите в отдел кадров, - сказал Лапшин, - оформляйтесь!
- Она уполномоченной работает? - спросила Катерина Васильевна, когда Бочкова ушла. - Тоже жуликов ловит?
- Главный Пиркентон, - сказал Лапшин смеясь. - Машинисткой она у нас будет.
Катька-Наполеон была в дурном настроении, и Лапшин долго ее уламывал, прежде чем она согласилась поговорить с Балашовой.
- Мы здесь как птицы-чайки, - жаловалась она, - стонем и плачем, плачем и стонем. За что вы меня держите?
- За налет, - сказал Лапшин. - Забыла?
- Налет тоже! - сказала Наполеон. - Четыре пары лодочек...
- И сукно, - напомнил Лапшин.
- Надоело! - сказала Наполеон. - Считаете, считаете. Возьмите счеты, посчитайте!
- Не груби, - спокойно сказал Лапшин, - не надо.
- Как-то все стало мелко, - говорила Катька, - серо, неизящно. Взяли меня из квартиры, я в ванной мылась. Выхожу чистенькая, свеженькая, а в комнате у меня начальнички. Скушала суп холодный, чтобы не пропадал, и поехала.
Она была в зеленой вязаной кофточке с большими пуговицами, в узкой юбке, в ботах и в шляпе, похожей на пирожок. Потасканное лицо ее выглядело еще привлекательным, но глаза уже потеряли блеск, помутнели, и зубы тоже были нехороши - желтые, прокуренные.
- Стонем и плачем, - говорила она, - плачем и стонем. Поеду теперь на край света, буду там, как бывший Робинзон Крузо, с попугаем проводить время. Да, товарищ начальничек? И на гавайской гитаре выучусь играть...
- Там поиграете! - неопределенно ответил Лапшин и нехотя пошел к Прокофию Петровичу Баландину.
Здесь он застал обычно инспектирующего их, курчавого, очень длиннолицего, смуглого человека по фамилии Занадворов. У этого Занадворова было прозвище "на местах", потому что он очень любил выражение - "в то время как мы даем совершенно определенные указания, на местах все-таки..." У Лапшина с Занадворовым сложились издавна чрезвычайно дурные отношения, и чем дальше они узнавали друг друга, тем нетерпимее становились один к другому. Все, что делал Лапшин, представлялось Занадворову провинциальным, местническим и самонадеянным, а все, что говорил Занадворов, Иван Михайлович заранее считал пустозвонством и собачьей ерундой. Разумеется, как всегда в таких случаях, оба они были не слишком правы, но на свете уже не существовало такой силы, которая смогла бы их примирить. Лапшин не раз крупно говорил с Занадворовым и, увидев его нынче у начальника, насулился, не ожидая ничего хорошего от этой встречи.
- Привет! - сказал Занадворов, обернувшись на скрипнувшую дверь. Заходи. Иван Михайлович, давненько не виделись...
- Да вроде бы давненько, с месяц не имел я удовольствия вас видеть.
- Всего месяц, а ты постарел. Все стареем понемножку. Вот и я седеть начал. У кого что... у кого сердчишко, у кого очки, у кого прострел, кто сверх меры злой сделался, очень уж на свою интуицию рассчитывает, на бас людей берет. Случается?
- А я не в курсе, о ком идет речь, - сердито ответил Лапшин, хотя и догадывался, что Занадворов толкует о нем.
- Поставить в курс? - спросил Занадворов, "сверля" Лапшина своими черными жгучими глазами.
Этот мнимо-сверлящий, липово-следовательский взгляд всегда раздражал Лапшина, как раздражало все поддельное, неискреннее, наигранное.
Начальник все посвистывал, крутя на пальце свое пенсне и прогуливаясь возле широкого кожаного дивана. Он тоже не любил Занадворова, но был, как сам про себя выражался, "выдержаннее" Лапшина и терпел обычно дольше, чем Иван Михайлович. И сейчас он тоже терпел, посвистывал и даже заставлял себя считать до пятидесяти и еще раз до пятидесяти, чтобы не сорваться раньше времени и не наговорить лишку.
- Ладно, - после большой паузы сказал Занадворов. - Я сначала с деталей начну, товарищ Лапшин. Это вы статью Ханина - подписано Д.Ханин санкционировали для печати? Насчет дела Жигалюса?
- Не Лапшин статью санкционировал, а я! - внезапно вмешался Баландин. Статья написана крепко, суть дела освещает правильно, предупреждает наш советский народ в отношении всякой дряни, которая подлости совершает, которая подрывает экономическую мощь, безобразничает, понимаешь, черт знает что делает. А вы, вместо того чтобы побольше освещать нашу работу в отношении разоблачения преступности, вы, товарищ Занадворов, все стараетесь так изобразить жизнь, будто тишь, гладь да божья благодать, будто ни преступлений не совершается, ни наказаний не бывает. Придумали себе теорийку, что у нас все преступления при помощи профилактики на корню ликвидируются. Оно, конечно, хорошо, да не доскакали мы еще до этого! Нет, ты меня послушай, Занадворов, я тебя давно сегодня слушаю, надоело даже поучения слушать, тоже не мальчики. Вредное дело делаете, товарищи дорогие, кого обманываете? Народ, партию, правительство? Народ должен знать правду, преступность у нас еще существует, мы ее с каждым годом снижаем, но существует, и в каждом индивидуальном случае вы обязаны разбираться, выяснять причины, анализировать, обобщать. А вы стараетесь спрятать преступление, сделать такой вид, что не было факта, допустим, убийства. Было, и надо народу рассказать, как ничтожен у нас процент нераскрытых преступлений, как такие люди, как, допустим, товарищ Лапшин, здесь сидящий, все силы свои отдают борьбе с преступностью, как преступление любое, понимаешь, тягчайшее, все равно будет раскрыто и как преступнику от возмездия не уйти. А вы даже хронику происшествий, из зала суда, приговор стесняетесь в печати дать. И какие-нибудь, понимаешь, дураки мальчишки совершают преступление и думают, что их никто не найдет, потому что о том, как находят, благодаря вам, товарищ Занадворов, ничего в периодической печати не печатается. Небось как о нечуткости какого-либо милиционера - это пожалуйста, это моментально. А о том, какую этот милиционер ночку провел, допустим, новогоднюю, сколько пьяных оскорблений принял, как домой пришел об этом я что-то нигде не читал. Может, ты, товарищ Лапшин, читал?
- Не читал! - взглянув на разгоряченное лицо начальника, ответил Лапшин. - Не приходилось. Что же касается до статьи товарища Ханина, то эту статью я тоже санкционировал, Жигалюс у меня проходил...
- Хорошо, не будем об этом, - сказал Занадворов. - Я имею свое мнение, вы - свое. Начальство впоследствии разберется, оно грамотное, тоже газеты читает, выясним, чья точка зрения партийная - моя или ваша. Заявляю, пока что в качестве предупреждения, - заливать страницы наших газет всеми этими помоями мы постараемся никому не позволить. Ясно? И материал нашим врагам по собственной воле давать мы тоже не разрешим.
Начальник и Лапшин молча переглянулись. Во взгляде начальника Ивану Михайловичу почудился вопрос - "выгнать его отсюда, что ли?" Лапшин пожал плечами - "Шут с ним! Пусть болтает! Выгнать - хуже будет!"
С минуту, а то и больше, все трое молча курили. Потом Занадворов полистал блокнот и вновь воззрился на Лапшина своим "следовательским" взглядом.
- Я бы попросил вас, Иван Михайлович, - подчеркнуто сухо произнес он, я бы убедительно попросил вас объяснить мне, что именно вы имеете против известного спортсмена, своего парня, представителя нашей смены, человека с незапятнанной репутацией Анатолия Невзорова? Какими материалами вы располагаете? Почему его однажды вызывали к вашему... - Занадворов еще заглянул в блокнот, - к вашему Криничному, почему Криничный, не выдвигая никакого обвинения, ничего во всяком случае конкретного, снимал протокол допроса, почему Невзоров, допустим, подсознательно чувствует, что к нему присматриваются, почему, наконец, папаша Невзорова, человек почтенный, геолог с именем, обращается к нам с жалобой по поводу ваших действий на местах...
- Разрешите? - прервал Занадворова Лапшин.
Занадворов кивнул, но Иван Михайлович ждал не его кивка, а разрешения Баландина. Прокофий Петрович тоже "службу знал" и в свою очередь осведомился у Занадворова - можно ли Лапшину говорить. Инспектирующий еще раз кивнул, Лапшин же вновь обернулся к Баландину и очень жестко спросил, подчеркивая то обстоятельство, что вопрос адресуется непосредственно и только к нему:
