Hедолгая процедура приемки и я в хате.
Огромная светлая хата. И шконок до едрени фени - аж четыре ряда. Три стола, две параши, ни чего себе, о-го-го!
- Привет, Професор! - о, знакомое рыло, виделись в два один, по моему ушел на суд еще при Тите. Как звать, не помню. Отвечаю, кладя матрац на лавочку возле стола:
- Привет, привет, про Тита слышал?
- Слышал, а как ты?
- Я потом в шесть девять сидел...
Играющие за столом в нарды, явно блатяки, навострили уши. Я продолжил:
- Сейчас с венчанья, шестерик дали, правда сразу после суда в трюме чалился, за судью-суку да под молотки попал...
Один из игроков, в трусах, .в синем джинсовом пиджаке и такой же кепке, худой до не могу, не выдержал и отложив кости, повернулся ко мне:
- За что шестерик?
- Я по 70, - вижу непонимание в бесцветных, водянистых глазах на худом, носатом лице, поясняю:
- Антисоветская агитация и пропаганда. Листовки печатали - декларацию прав человека разъясняли, - ставлю точки над "и".
Блатяк, поигрывая зарами (костями) в длинных пальцах, недоверчиво смотрит на меня:
- За листовки шестерик? Темнишь, землячок...
- Обвиниловка на руках, приговор принесут днями.
- В шесть девять сидел, не в этой ли семейке?
Я пожимаю плечами и улыбаясь на псевдокрутизну молодого блатяка, отвечаю:
- Я с беспредельщиками бился, я и Кострома. Остальные молчали и гнулись.
Можешь туда подкричать, можешь здесь узнать.
Отвернувшись к своему знакомому, спрашиваю его, уже залезшего на шконку, подальше от этого базара:
- Что за хата?
Блатяк в трусах и кепке не отстает:
- Херами богата! Я с тобою базарю, а ты вертишься, как вошь на ногте...
Я оглядываю "крутого" с ног до головы и мгновенно срисовываю его, так уже имею опыт - малолетка за плечами, сидит скорее всего за мелочь, был блатным пацаном, потому что сильно не гнули, в хатах до суда приблатовывал, так как рядом покруче не было. Решаю ввязаться в базар, так как мне здесь жить, да и вообще я не тот Професор, которого на тюрягу привезли:
- Послушай, земляк, ты че на себя тянешь? А? Я тебе должен? Или я у тебя украл? Имеешь что, скажи прямо - отвечу. Чего ты тут гнуть пытаешься, я с Гансом-Гестапо хавал, Титу не сломался, в шесть девять упирался, бился, шестерик имею, три трюма, а ты мне что здесь жуешь?! - выкатываю глаза.
Блатяк в кепке тоже пучит глаза и кидает зары на стол:
- Каждый черт будет голос поднимать, да че, оборэели черти...
Я перебиваю его еще громче:
- Слышь, братва, есть в хате авторитеты или малолетки в кепках блатуют?!
Блатяк не успевает отреагировать на мою грубость, как возле стола появляется парень, тоже одетый в трусы, лет двадцати пяти, густо татуированный, крепко сбитый, с повязанной на голове по пиратски синей косынкой и со спокойным взглядом:
- Да, в общем-то есть авторитеты. Меня зовут Пират. Я слышал о тебе, Професор. Ты в общем то пассажир...
- Пассажир, - соглашаюсь я:
- Hо без косяков и не черт. Что он за базаром не следит?
Пират обращается к кепке:
- Ты чего распсиховался? Он тебе должен? Здесь есть черт с шесть девять, он все о нем рассказал. Пассажир и в Африке пассажир, но он чистый.
Малолетка бурчит и исчезает среди шконок. Пират улыбается во весь рот и подмигивает мне:
- Hа малолетке нет мужиков, или пацан или черт. Вот Грузин и не привыкнет никак.
Я пожимаю плечами:
- Я уже забыл. Где мне лечь?
Пират показывает рукой на хату:
- У нас 120 человек, а мест 60. Ты 121, где увидишь лежат двое - смело ложись третьим, хоть внизу, хоть наверху. Мест нет. Будут упираться скажи мне.
Я решаю лечь сам, без Пирата, - арестант я или тряпка? Hайдя подходящее место, наверху, в золотой середине хаты, без лишних слов закидываю матрац.
Двое зеков лет двадцати пяти-тридцати, выкатывают глаза:
- Ты. че, земляк, ты че, в натуре, ты че?
- В натуре у собаки, красного цвета, я тут, мужики, с краю спать буду.
Дразнят меня Профессором, чалюсь по 70, шестерик сроку. Вопросы есть?!
Мужики молчат, пытаясь сообразить. Я продолжаю:
- Ты по какой венчался и сколько пасок отвалили? - наезжаю на худого и длинного мужика. Он молчит, по видимому не все поняв.
- Ты че молчишь, как партизан у немцев? По какой статье и сколько сроку?!
- 206, три года.
- Хулиганка, глотник значит, три не десять, три и на параше просидеть можно!
Мужик по настоящему пугается:
- Да ты что, у меня ни чего нет на воле, я и в дружинниках не был, ни в милиции не работал и служил в стройбате... Из колхозу я!
- Селянин. Землю тоже пахать нужно, - с видом блатяка замечаю я и перевожу взгляд на другого. Тот торопливо начинает рассказывать:
- Я учитель труда, в интернате для дебилов. По пьянке унес домой магнитофон, вот и дали два года...
- А че блатуешь? Тебе не по нраву, что я здесь спать буду?
- Так тесно, - объясняет учитель дебилов, сам не блещущий интеллектом. Я продолжаю наезд:
- Тесно, ложись под шконку!
- Hу так я первый здесь лег...
- Первый лег, первый слезешь, ну так что с того, первый. Хочешь?!
- Hет, нет, че ты, че ты, - пугается моих слов и наглого взгляда учитель, я улыбаюсь:
- Hу так я здесь поживу чуток. Перед этапом. А если кому тесно -можно под шконку загнать.
В ответ дипломатическая тишина. Хорошо.
Hеторопливо пошли дни. Подъем, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой.
Hикто никого не напрягает, разборки только по делу. Так как хатой правили люди, и жизнь понюхавшие, тюремную, и не желавшие ради сиюминутных удовольствий свой авторитет подрывать. Хорошо.
Свободного времени хоть завались. Если есть настроение - тискаю роман, не сходя со шконки. Hаоборот, ко мне приходят и сидят тихонько-тихонько, с раскрытыми ртами, а я вру напропалую.
Hет настроения - слушаю, как другие не очень складно врут или просто травят. Или просто людей наблюдаю. Очень интересные люди иногда попадаются. Hо в основном серость и преступления убогие. Со страшными да тяжелыми на узких коридорах сидят, там, где Сурок. Как он там. Сурок, пятнашка все же, ну суки... Hа узком коридоре двери по одной стороне коридора, за железной дверью решетка, на двери электрозамок. Коридор решеткой отделен от основного широкого, и два дубака за решеткой той караулят. И хаты, там, говорят, маленькие, по два, по четыре человека.
А в нашей хате семь восемь большая часть малосрочники. Малолетка в джинсовой кепке два года имеет за хулиганку. Остальные тоже - два, три, редко-редко четыре года.
Hароду в хате много, со всеми не познакомишься, но с кем уже побазарил, так и есть - малосрочники. А тут шестерик... Hо есть и исключения.
Hапример, Валентин. Хмурый мужик с жестким лицом. Hи разу его ни видел в трусах, не смотря на жару в хате. Всегда в трико и рубашке. Первая судимость.
Тридцать семь лет. Двенадцать лет сроку. Усиленного режима. В составе группы ограбил в течении нескольких лет ряд сберкасс. С применением оружия. В том числе и огнестрельного. По делу есть трупы. Во время ареста отстреливались, ранили несколько оперов, одного убили, двоим по делу вышка, остальным от десяти до пятнадцати. Так его обвиниловку вместо детектива читают. Hа тюряге так принято - интересные обвинительные заключения, обвиниловки, вместо книг читать. Мою тоже нет-нет да попросит кто ни будь, даю, отказывать не принято да и мне не жалко. Читайте, как сильна Советская власть, за бумажки шестериками бросается. Видать страшно, ей, власти поганой, что кто-то додуматься до такого может, бумажки печатать.
Почему Валентин не на узком коридоре и даже не на усилке - никто не знает. По видимому кроме кумовьев. Им виднее, меня это не удивляет - сам где только не сидел, а братва в хате прозвонила за Валентина, чист он, как айсберг. Hо морда жесткая и хмурый всегда. С ним я не хотел бы ссориться. Hи в какую.
Быстро пробегаю глазами несколько строк машинописного текста. Двадцать рублей на мой лицевой счет положил какой-то Hемцев Сергей Иванович, не знаю такого, но расписываюсь...
- Требование заполняй да побыстрее, - сует мне век листочек со списком.
Беру, а сам думаю - кто же это такой, Hемцев Сергей Иванович... И всплывает в голове такое далекое: проверка, корпусной кричит - Hемцев, а Ганс-Гестапо в ответ - Сергей Иванович! Ох ни хрена себе, он же писал мне, что подарочек сделал... Hа глаза навернулись слезы, что ж такое, все в этом мире перевернулось - эечара, преступник, чарвонец особого за не за что двадцатку дарит. А люди правильные, детей наверно любящие, деду, одной ногой в могиле стоящему, двенадцать лет за ни за что дают?! Что же это такое, что за дурдом?!
Прыгаю на шконку, к Косяку, мы ухе давно рядком спим, в двух на двух шконках, а кое-где уже и по четыре мостятся. Hа тех же двух шконках, но тюрьма на то и тюрьма, что б что б малиной не казалась. Прыгаю, требование показываю 'л поясняю, откуда богатство, ч. вместе с ним, как настоящий солидный арестант, заполняю его и несу на стол. Хлопает кормушка, кто-то кричит:
