- Если б не такое полное обеспечение, ставить Леньку еще погодил бы. А теперь ему в самый раз. - Щурился насмешливо: - Правильная инициатива нашего руководства, умная. Возможно, теперь Ленька норму и даст.
Директору завода он сказал:
- Кто славу не любит? Я первый обожаю. Но не скороспелую, с одного дня добытую. - Потом заметил иронически: - Подкинули швеллер катать простого профиля, чтобы только больше пудов металла дать.
- По весу показатели.
- Тогда Леньку после смены на склад свожу: если он больше меня на весах тянет, пусть останется прокатчиком, а я при нем подручным останусь...
На старом стане Густов изо дня в день давал полторы нормы проката сложных профилей - не больше и не меньше. И ни одной штуки, прожеванной вальцами, скрученной, сваленной на брак у стены цеха.
Уходя после смены, Густов всегда искоса бросал тревожный взгляд туда, куда сваливали брак, хотя твердо помнил счет прокатным штукам. Как все истинные мастера, он был мнителен. И окончательное душевное спокойствие обретал только тогда, когда видел, что вагонетка под скрап укатывала от его стана пустой.
XII
Среди пассажиров вагона, в котором оказались сержант Люда Густова и политрук Зоя Каренина, военных было мало.
Точнее, были военные, но демобилизованные после госпиталя или вызванные с фронта на работу по гражданским специальностям.
Демобилизованные по инвалидности тщательно сохраняли свое армейское обличье, держались своей компании. Проводницы относились к ним с подчеркнутым вниманием. Помощник военного коменданта пришел самолично проверить, чтобы все они были обеспечены нижними полками, сказал:
- Сухие пайки на дорогу по аттестатам доставят прямо в вагон.
Что касается вызванных с фронта на работу, то одеты они были уже не по форме - у кого гражданское пальто вместо шинели, поверх гимнастерки пиджак, вместо пилотки кепка. Чувствовали они себя здесь как-то неловко, хотя на некоторых наборы орденов и медалей были весьма внушительные. Эти заняли либо вторые, либо третьи полки, хотя еще несколько нижних оставались свободными.
Привилегированные госпитальные радушно и приветливо встретили политрука Каронину, предложили ей место на выбор, помогли снять заплечный вещмешок. И даже хотели дать команду, чтобы вагон стал некурящим. Зоя была для них своя.
Худенькая, с суровыми, чуть ли не в пол-лица серо-синими глазами и вздернутым плечом, с пустым рукавом гимнастерки, Каронина вызывала у них не только чувство законного уважения. Они ухаживали за ней не просто как за своим товарищем по беде, но при этом еще подвергали себя тайной проверке, могут ли они поправиться женщине или не могут. Что касается Люды, то, поскольку все у нее было на месте, в наличности, и цвет лица не по-госпитальному цветущий, к ней отнеслись сдержанней, как к человеку хоть и приятному для компании, но все-таки несколько постороннему.
Каждый из этих людей старался доказать Карониной, что его увечье не столь существенно. Однорукий, зажав в коленях банку с консервами, ловко вспарывал ее ножом, другой ускакал без костылей за чайником к проводницам, третий, с черной повязкой на глазах, повернув к окну лицо, говорил уверенно:
- Эти места, где мы сейчас проезжаем, наилучшие в России, славятся своими лесами...
А широкоплечий, с могучей шеей и обритой головой, еле доставая на своих обрубках подбородком до откидного столика, сказал благодушно о том солдате, который ушел за чайником:
- Видали, какой фокстрот без костыля отплясывает, ухажер. Осиротели без него связистки.
Заявил вызывающе:
- То, что я перед вами как лилипут сейчас стою, это не моя фигура, во мне метр девяносто был, но уполовинился; как сяду напротив вас, убедитесь: мужчина я видный, солидный, внушительный, выучусь, допустим, на бухгалтера, грозой буду. Характер у меня твердый, зря своей подписи никому, даже самому высокому начальству, не дам выпросить. У меня финансовая дисциплина будет не хуже, чем во взводе. Старшиной на противотанковой батарее служил, все передо мной трепетали. Командир, юноша с кубарями, и тот иначе как по имени-отчеству ко мне не обращался. - Приподнялся на руках, уселся на лайку и оказался действительно грузным, величественного сложения человеком, с тяжелым, прочным, властным лицом. Сообщил строго: - Жену я о своем положении письменно не информировал. Она у меня ко всему послушная. Мы, шахтеры, народ твердый, подземный, а я еще в спасателях служил. Бывали моменты, по нескольку суток на-гора не вылазишь. У ствола все семейства топчутся. А я своей не велел показываться. Жди дома. Или сам приду, или люди скажут. Тогда убивайся, как положено, а зря не смей, не имеешь такого права, раз жена шахтера. Приучил - отвыкла. И тут скажу: цыц, главное, что живой, рука и башка при себе. Могу и в диспетчеры попроситься. Шахту я свою наизусть знаю. Буду по всем каналам связи, сидя в кресле, командовать. Народ меня помнит, уважает мой голос. На критику я силен был. Я самому Орджоникидзе в Кремле сказал: "За орден спасибо, а вот крепежного леса дают недостаточно, и нестандартный он, в отходы много древесины уходит. Мы, конечно, ими дома отапливаем по дешевке, но за свое народное хозяйство обидно".
Произнес печально:
- Конечно, фашист шахты покалечил, затопил, стволы порушил. Но те, кто на фронте остался, они его проучат, накажут. Мне за конечности свои не обидно. Мне за себя обидно, что я его еще собственноручно недостаточно приложил. Полез он танками на батарею, я засуетился, забеспокоился, кинулся за противотанковыми минами, четыре штуки прихватил, швыряю их поштучно под ходовую часть. А он по мне из пулемета. Ну и срезал обе ноги. А мне бы из щели кидать, - правда, для замаха пространство сужено, зато безопасность. Не обеспечил себе позицию, вот и выбыл из строя досрочно...
Сержант Люда Густова уже привыкла в госпитале к нарочитой мужественной бодрости тяжелораненых, к нетерпеливому беспокойству тех, кто рассчитывал вернуться к прежнему мирному своему труду. "С виду как будто все зажило, тревожно говорил кто-нибудь из них. - Нигде не ноет, но чувствительность будто не та, сила есть, но ловкости еще незаметно. - И с надеждой спрашивал каждого: - Как ты думаешь, еще разомнется, не откажет?" Спрашивал так, будто ему возвращали вещь после ремонта, некогда испорченную не по его вине.
И так как перед хирургами стояла задача не просто спасти жизнь, а по возможности вернуть трудоспособность, раненые после того, как убеждались, что выживут, советовались с хирургами, просились частенько снова на стол, лишь бы получилось в конце концов все как следует, хотя бы с третьего раза, но чтоб уже надежно.
Один из госпитальных демобилизованных все время мял в руке черный тугой резиновый мяч, приучая пальцы к труду; другой уходил в тамбур, будто покурить, и там, воровато оглянувшись, опираясь о трясущуюся стенку вагона, начинал поспешно приседать, бледнея и сопя от боли.
Отозванные с фронта держались своей компании, а в поспешности, с какой они нашли нужным сочетать штатскую одежду с военным обмундированием, была как бы демонстрация покорности приказу, по которому их отчислили, и одновременно недовольство.
- Генерал предлагает: "Садитесь", - говорил соседу по полке чернявый, со злым суховатым лицом, в офицерском кителе и широких в полоску брюках, вправленных в разношенные брезентовые сапоги. - А я стою перед ним как истукан по команде "Смирно" и не желаю. Он мне тогда вопрос врезывает: "Как вы подкалиберный, а также кумулятивный снаряд оцениваете?" Я напрямоту: "Если бы таким боеприпасом с начала войны по танкам фашистским били, поломали бы им технику. Сильный снаряд, много в него инженерного ума вложено".
"Правильно. К войне надо готовиться заблаговременно. А к послевоенной обстановке?"
Понимаю: ловит. Докладываю:
"Если я как командир батареи был на уровне, зачем же обратно переквалифицировать?"
Он:
"Вы огневик?"
"Точно".
"Вот вас в горячий цех к мартену и возвращают".
"Я своих орудий в бою не терял. Нету за мной такой задолженности".
"Ваш завод немцы при отступлении взорвали".
"Знаю. Поэтому и намерен в Берлине им из своих орудий высказать свое недовольство".
"А завод взорванный так и будет кучей лежать?"
"Пусть его из личного состава той дивизии восстанавливают, которая фронта там не удержала".
"Вы что ж, полагаете, победа - это только фашистскую армию разбить? Победа может быть только тогда полная, если из войны мы выйдем не слабее, чем были, а сильнее. И это будет от вас зависеть, от таких, как вы".
Я свое ломлю:
"Разрешите довоевать".
"А я-то полагал, что у вас рабочая сознательность на высоте".
Прижал он меня. Скис я, отбыл из части. Ребятам из своего расчета в глаза не мог смотреть, когда прощался. А тут меня уполномоченный совсем огорчил: профиль завода намечают не оборонный, на сельхозмашиностроение нацеливают, по-довоенному. Списали меня, как говорится, вчистую, на полную гражданку. А дистанция до Берлина еще какая - пулять и пулять.
