- Так я за него замуж пойду, - звонко заявила Люда. Спросила, глядя в глаза майора: - Ну, берете с ходу?
- Что за балаган вы здесь устраиваете? - холодно осведомился майор.
- А что? Не нравлюсь? А она нравится? - кивнула на Зою. - С одного взгляда - и на всю жизнь. Так у ней, может, муж есть.
- Странно! - пожал плечами майор. - Зачем же было обманывать?
- Ага! - торжествующе воскликнула Люда. - Значит, мне поверили, а ей уже нет. Вот как у вас "с одного взгляда" получается!
Поезд замедлял ход, скрипя тормозами.
Майор спросил вежливо Каронину:
- Вы, кажется, хотели... на этой станции?
Майор вышел с вещевым мешком за спиной, плечи его были высоко задраны костылями.
- М-да, - сказал кто-то. - Такие дела. С миноискателем по всей жизни не пройти. Он только на фронте обеспечивает.
- Закуривайте! Табак оттягивает.
Каронина затянулась и произнесла вызывающе:
- Ушел жених, а?
- Ушел! Выдержанный, воспитание проявил. Слов лишних себе не позволил. Очень почтительно вам поклонился. Вроде как ничего особенного, а губы трясутся, как у контуженого.
Поезд медленно отходил от перрона, постепенно набирая скорость.
Вдруг закричала истошно проводница. И потом в вагон приковылял майор. Голова в крови, бриджи на колене разорваны, так же как и китель. Весь бок в сыром песке, в пятнах мазута. Култышка трепыхается в подвернутой штанине, словно кошка в мешке. Но на лице улыбка.
Медленно произнес, преодолевая судорожное дыхание!
- Представьте! Чуть было не отстал от поезда.
- Он на костылях догонял вприпрыжку, костыль сломался. Так он за подножку уцепился. Волочится, вот-вот под самые колеса. Я кричу: "Отцепись! Зарежет!" А он ну как сумасшедший, лямки на вещмешке лопнули, имущество сыплется, а он все держится. А потом все-таки влез, - причитала проводница. - Ну что ж это такое за безобразие! Нужно же с нервами других считаться!
- Я хочу о своем аттестате объяснить, внести ясность, - твердо сказал майор. - Я его послал действительно не жене, а другой женщине. Обернувшись к слепому бойцу, спросил: - Ты Сухова помнишь?
- А как же, это который на себя огонь вашей батареи вызвал?
- Вот, его жене.
Люда, отвернувшись, заплакала.
- Ну, чего ревешь? Чего переживаешь? Не под колесами он, в целости.
- Подружка-то теперь уйдет с майором. Факт!
- А ты как думал! Доказал свое.
- Смотри, как при нем засветилась.
- Пошли, ребята, в тамбур, покурим. Нечего тут, не театр.
На следующей остановке Каронина и майор сошли с поезда. Майор говорил, прощаясь:
- Счастливого пути, товарищи. А вам я особенно признателен, - сказал майор Люде. - Если б не ваша решительность...
- Только вы имейте в виду, - пригрозила Люда. - Она все равно лучше вас раз в тысячу.
- Я убежден в этом, - с улыбкой проговорил майор.
Каронина рассеянно поцеловала Люду, оглядываясь на майора, беспокоясь, как он удерживается на одной ноге без ее помощи.
Когда поезд тронулся, Люда уселась у окна, будто ей так уж интересно было смотреть на темные полустанки, бомбовые воронки, заполненные черной водой, обвалившиеся траншеи, подобные длинным могилам.
В вагоне пассажиры говорили раздумчиво, вполголоса, под грохот колес.
- В бою до потери всего человеческого сатанеешь, а после боя любой свой тебе как родня. Закурить - пожалуйста. Из кисета последний табачок в бумажку вытрясешь и не жалеешь для другого, хоть он даже и не из твоей части.
- Обратался народ в войне, это точно.
- Правильно! Как было? Человек в соседнем доме живет, а тебе он незнакомый. А тут тысячи со всех концов и республик на фронте сдружились. И от каждого, каждого жизнь может вся зависеть. Понимать надо!
- Вон видал как? Он один, она одна. А вдвоем они сила. В одиночку человеку оставаться нигде нельзя, ни в тылу, ни на фронте. Он ничего, этот майор, и она тоже. Решительные товарищи. Такие и в бою не канителятся, чтобы лишнее время в прикрытии отсидеться.
- Смелость и на гражданскую жизнь нужна, струсил бы кто из них, заколебался в доверии, ну и все. Он в одну сторону, она - в другую.
- Все ж рисково поступила, можно и жизнь себе поломать, мало ли что случается, если промахнешься. Могли бы и присмотреться подольше.
- Ничего, втянутся, в нашем огневом расчете народ попадал со всячинкой, а как обвоевались - одна семья. А тут чего? Всего двое приживутся на всю свою жизнь с хвостиком, дети пойдут, они главная спайка.
* * *
У Люды было тоскливо на сердце. Обидно ей было, что вот так вроде бездушно Зоя Каронина покинула ее и ушла с первым встречным. Может, это просто из гордости, оттого что Люда так навязчиво заботилась о ней. А Зоя сама хотела заботиться о ком-нибудь, как всегда заботилась о девчатах-зенитчицах, и от этого все считали Каронину старшей не только по званию. Но про любовь Каронина говорила с девчатами, как о дисциплинарном проступке, так, словно любовь - нарушение воинского устава. И Степу Букова она перед женским строем батареи срамила, будто он дезертир какой, и все оттого, что на батарею часто ходит. Конечно, Степа не умел так разговаривать, как этот майор. Придет, попросит лопату, окоп на полный профиль углубит и ступеньки в окоп досками обложит. Объясняет: чтобы не ушиблись, ногу не свихнули - просто так в окоп прыгать опасно. И на каблуки ее сапог сделал подковки с шипами. Чтобы в слякоть не скользко было.
И когда женский расчет после стирки белье свое вывешивал сушить, он в ту сторону, где белье висело, глаза повести стеснялся, не то что этот майор хвалил Карониной художника, который модель для флаконов так бесстыже придумал. А Каронина его слушала и хоть бы что. Но про руку он ничего говорил, красиво.
Степа на памятник погибшим зенитчицам прикатил лафет от стопятидесятимиллиметрового миномета и на нем медную звезду напаял вырезал из снарядной гильзы. Его просили цветок из этой же меди вырезать и тоже припаять хотя бы с краю. Отказался. Верно, оттого, что Каронина, когда он букет принес, носком сапога в этот букет толкала, отчитывая за то, что он как тыловик себя ведет. И он ей поверил, что цветы ни к чему. Как политруку поверил.
И прощался он с Людой совсем вяло, даже инициативы не проявил, чтобы поцеловать на прощание. Говорили, все оставшиеся в СПАМе погибли. Должно быть, он тоже погиб. Хорошо, что она сама его в щеку чмокнула. А он от нее шарахнулся, будто укусила. И все смеялись. Конечно, майор тоже ничего. Он на Каронину смотрел так, словно когда прожектор светит в лицо и ты будто падаешь в его свет, как в небо. И говорил он с ней радостно, словно опьянел... И ни разу в вагоне лекарство против боли в култышке не принимал, позабыл про лекарство.
Возможно, бывает, что любовь человека сразу осветит. Ну и пусть, если так случилось с Карониной. Пойдут вместе до самого конца жизни. А вот ей самой не с кем. Да она и не нуждается, самостоятельно проживет. Отец после смерти мамы не женился. И она может считать себя верной Степе Букову и поэтому будет держаться гордо, независимо. И отец будет доволен: он из-за нее не женился, а она из-за него замуж не пойдет. И даже к нему в цех на прокатку попросится. И никто не откажет фронтовичке. Что же это, воевать так пожалуйста, а в горячий цех - нет?
От этих мыслей тайное чувство зависти к Зое Карониной, столь быстро обретшей свое счастье, гасло так же, как и обида на нее: ведь Каронина, забывшись в своей радости, не оставила адреса, по которому ей могла бы написать Люда.
XIII
Отец сказал Люде: - Здорово, сержант! - и протянул руку так, будто она ему не родная дочь и не с фронта вернулась, а вроде встретил свою, заводскую, и снисходительно с ней здоровается.
Отца сопровождали комендант вокзала и милиционер.
- Вот, значит, прибыла! - только и сказал отец. И когда комендант хотел любезно взять у Люды из рук чемодан, отстранил его: - Не требуется, сами справимся. - Потом тем же неприязненным тоном стал выговаривать: - И вы это бросьте словами отпираться: "Вокзал не ночлежка". Людям деваться некуда. Значит, что следует? Поставьте топчаны, оформите под общежитие - и каждому талон. При выдаче талона пусть заполняют справку, кто в чем нуждается. Сводку - в исполком. Разберем по силам-возможностям. Административный порядок в заботе о людях придуман, а не для их притеснения. Каждый человек - фигура. Значит, обставьте его полным уважением личности. Колесный транспорт, чей бы ни был, если порожний, обязан людей в город доставлять. Идут по шоссе с вещами, мимо них водители, как фрицы, катят.
- Ясно, Платон Егорович! - произнес комендант. - Примем меры.
- Ну, все. Пошли, - сказал Густов дочери. И когда они вышли на вокзальную площадь, отец вдруг ослаб, опустил прямо в лужу чемодан, притянул жадно дочь к себе и сипло произнес: - Девулечка моя, Людок. Живая, а?
Лицо отца, только что сердитое, жесткое и даже высокомерное, обмякло. Фуражка с матерчатым козырьком сползла набок, глаза приняли жалкое, робкое выражение, и он лепетал, путаясь в словах:
- Смотрю - фронтовик на костылях, а вдруг ты? Мне что? Все равно какая. А ей, думаю, как дальше жить? Настраиваюсь браво встретить, сразу с маху вида не показать, не расстроить...
