Не любит, ох, как не любит АА, когда ее мысли, ее работы, ее слова записываются мной или кем-либо вообще.
Вчера уехала на Сахалин Инна Эразмовна. Прожила она здесь три недели (сюда она приехала из Подольской губернии 18 апреля). Помню, как радостна, как окрылена была АА в день приезда Инны Эразмовны и в следующий день - пока беспокойство за благополучный переезд Инны Эразмовны на Сахалин, тревожность, с какой она думала о тяжелых условиях этого переезда, о его неожиданностях, превратностях, о неизвестности условий второй его половины от Хабаровска на Сахалин, о ничтожных средствах, какими располагает Инна Эразмовна, и, наконец, собственная болезнь (АА простудилась и лежала с бронхитом восемь дней) не омрачили настроение АА.
Вчера АА была в особенно тревожном состоянии весь день; с утра меньше, а с каждым часом, приближавшим отъезд Инны Эразмовны, - все больше и больше. Правда, тревожность эта не проявлялась наружно ни в чем - ни в голосе, ни в жестах, ни в чем решительно; но это внешнее спокойствие надо уже отнести к исключительному всегдашнему ее самообладанию. Я, только очень внимательно присматриваясь к ней, по особенному выражению глаз, по двум-трем случайно прорвавшимся необычным для нее интонациям угадал эту тревогу, тяжесть и волнение.
Обещавший прийти к ней в три часа Пунин почему-то не пришел вообще, и АА, зная, что он никогда не обманывает ее, если обещает прийти, боялась, не случилось ли чего-нибудь у Пуниных (а у них каждую минуту может умереть отец Анны Евгеньевны Пуниной, который лежит при смерти уже около месяца (лежит он не в Шереметевском доме, конечно. "У них" - т. е. в их семье). АА, однако, и этого волнения не показывала и только раза два или три досадливо заметила что это, мол, он не идет?
Я весь день был у АА и только обедать ушел домой, а после обеда пришел опять, помог Инне Эразмовне увязать ее вещи, нанял извозчика, и уже вместе с АА и Инной Эразмовной вышел - они поехали на вокзал, а я - за остальными вещами (за небольшим чемоданом и корзинкой) в Шереметевский дом.
Еще до того как выйти, АА и Инна Эразмовна трогательно спорили - Инна Эразмовна хотела дать мне рубль на извозчика, а АА не позволяла мне брать у Инны Эразмовны и давала мне свой. АА особенно огорчена тем, что не могла прибавить Инне Эразмовне денег на дорогу, потому что сама безнадежно без денег - все ее ресурсы вчера равнялись восьми рублям, из которых три она вчера потратила на продукты для Инны Эразмовны (и тоже долго убеждала Инну Эразмовну, которая за них хотела платить сама) и три - на извозчиков и трамвай. А когда в Кубу будут выдавать деньги - неизвестно. У Пунина денег также абсолютно нет, и АА у него занять не может. Он сказал мне вчера на вокзале, что у него за одну квартиру 800 рублей долгу, а в месяц получает всего лишь около двухсот. Кстати - АА меньше, но все же должна за квартиру: за два месяца 45 рублей, и из первой же получки должна будет уплатить их, потому что ее управдом не терпит.
Инна Эразмовна же уехала, имея с собой шестьдесят рублей на всю дорогу (не меньше месяца), из которых рублей двадцать надо будет истритить на плацкарту от Иркутска до Хабаровска и билет на пароходе. На еду и на все остальное - остается сорок рублей. Немудрено, что АА это обстоятельство так сильно беспокоит.
Говоря о материальном положении АА, не надо забывать, что в Бежецке у нее Лева и А. И. Гумилева, которым тоже нужно ежемесячно посылать деньги.
Я заехал в Шереметевский дом, взял вещи, сказал Пунину, что АА и Инна Эразмовна уехали на вокзал, и поехал туда сам. Они были в зале ожидания. Я успокоил АА, что у Пунина все благополучно, а задержался он по каким-то другим причинам, и пошел узнавать о посадке и о прочем. Оказалось, что через пятнадцать минут посадка начинается. Вернулся к АА. Она сидела рядом с Инной Эразмовной и, как всегда в таких случаях, они обменивались самыми незначительными фразами, потому что значительные в эту минуту не всплывали... Через двадцать минут, не дожидаясь Пунина, который условился со мной, что придет в зал ожидания, двинулись к выходу на перрон.
Я взял в руки чемодан и корзинку и хотел взять третий тюк - с постелью и мягкими вещами. АА, однако, понесла его сама, изгибаясь под тяжестью его, вытягивавшего ей руку, и когда я повторил просьбу передать его мне, АА впервые промолвила: "Оставьте, зачем вы просите?.. Мне и без этого, кивнула на тюк головой, - нелегко!". Но, встретив мой смущенный взгляд, сейчас же рассмеялась легкой шуткой. В другой руке у АА была корзиночка с провизией. Инна Эразмовна, припадая на правую ногу, опираясь правой рукой на палку, в левой держа маленький ручной саквояж, плелась, все время отставая, сзади. На ней был черный старо-старушечий зипунчик, древняя круглая - такие носят дряхлые помещицы, да, пожалуй, монахини - шапка с черной наколкой, скрывавшей всю ее голову и оставлявшей открытым только небольшой овал сморщенного лица, где добротой, мирной приветливостью и стеснительной учтивостью отливали глаза. Одежду ее довершал громадный, безобразный, длинношерстый и короткий серый с рыжим мех не то зайца, не то какого-то другого зверя, громадным воротом навалившийся на плечи. Он был громаден и неуклюж, а Инна Эразмовна - согбенна летами, и казалось, что это мех своей тяжестью пригнул ее к земле.
Вошли в вагон. Соседом оказался китаец, ехавший со своим семнадцатилетним сыном - уже совершенно типичным косоглазым китайчонком. Усадив Инну Эразмовну и оставив АА с нею, я пошел к выходу, чтоб встретить Пунина, и только дойдя, встретился с ним. До отхода поезда оставалось тридцать минут. Пунин вошел в вагон. И на несколько минут АА вышла с ним на перрон, а я остался с Инной Эразмовной, которая воспользовалась минутой и задала мне два-три тревожащих ее вопроса о Шилейко, которого она - и справедливо вполне - считает жестоким эгоистом. Я ответил уклончиво. Вошли АА и Пунин, а затем я с Пуниным вышли из вагона, оставив АА наедине с Инной Эразмовной. Минут за десять до отхода АА вышла - и огорченная, ибо Инна Эразмовна, беспокоясь, что поезд тронется, велела ей уйти. Я узнал точное время, и АА с Пуниным опять вошли в вагон - еще на семь минут. АА, выйдя, подбежала к окну и как-то нервно крикнула: "Мамуся!". Последние минуты глядели друг на друга через стекло. Я наблюдал за АА... На один момент (тот, когда она вышла из вагона после разговора с Инной Эразмовной - за десять минут до отхода) я заметил особенно острый, пронзительный, воспаленный взгляд - глаза АА делаются такими блестящими и острыми только в редкие минуты ее жизни. Два-три шага по перрону, и внешнее равновесие было восстановлено - взгляд стал обычным, и дальше АА уже была спокойна. Я вспомнил, что она никогда не плачет. Поезд ушел. АА побежала за вагоном, а я бросился за ней, опасаясь, чтоб ее не толкнули. Она заметила меня... "Не идите так близко к поезду", - сказала мне, не останавливаясь, еще раз повторила то же. Поезд ускорял ход. Мы остановились. И пошли к выходу. При выходе с перрона у всех отбирают перронные билеты. Я прошел, не отдав своего, а у АА его взяли. Я показал АА билет. АА неожиданно искоса взглянула на меня и, тихо уронив: "Дайте мне, если он вам не нужен", - протянула за билетом руку. Жест и взгляд ее был каким-то стыдливым, точно она признавалась мне в своей слабости... А меня тронуло, что ей так дорог и этот билет - память о расставании с Инной Эразмовной.
К выходу шли, разговаривая о чем-то постороннем, и я плохо слушал, зная, что этот разговор и ей-то нужен только для того, чтоб затушевать им те, быть может, замеченные нами мгновенные признаки ее внутреннего состояния, которые до отхода поезда могли случайно проскользнуть сквозь внешнее спокойствие.
У выхода я попрощался; АА пошла на телефон, Пунин остался ее ждать, а я ушел домой.
Вечер у Спасских.
Вечер оказался лучше, чем я думал, потому что хорошо играла на рояле Юдина, и музыка, которой я давно не слышал, дала мне несколько минут гармонического существования. А в первом отделении читали прозу и стихи Федин, М. Кузмин, Б. Лившиц, К Вагинов, С. Спасский и Н. Баршев.
Домой вчера вернулся в первом часу и до четырех читал Шенье и Пушкина.
А сегодня - вот уже четвертый час ночи, и я кончаю эту запись. В окно уже брезжит предутренний свет - светлеет очень быстро. Скоро придут белые ночи. Хороши они были в прошлом году.
12.05.1926
Пришел к АА, она рассказывала о вчерашнем вечере у Щеголева с Толстым. Я поехал к А. Н. Толстому. Он еще не встал. Ждал его в столовой. Вышел он в белой пижаме. Пил с ним кофе. Алексей Николаевич рассказывал медленно, но охотно о Николае Степановиче и дуэли его с Волошиным. И о подноготной этой дуэли, позорной для Волошина. Я спросил Толстого, есть ли у него автографы. Он предложил мне перерыть сундук с его архивами - письмами. Пересмотрел подробно все - нашел одно письмо. "Вам вернуть его после снятия копии?" спросил я. Толстой махнул рукой: "Куда мне оно! Берите".
Толстой отнесся ко мне исключительно хорошо. Это не Кривич, дрожащий над своими архивами. Толстой знает, что у него будет собственная биография, и почему не сделать хорошего дела для биографии другого? Звал меня обедать, обещая за обедом рассказывать о Гумилеве; сказал, что записать все придется в несколько приемов.
