быстро собрал монеты.
- Дай сюда!
Махсум протянул кисет Мияну Кудрату
- Богатства мира должны служить нам в этом мире, - нравоучительно сказал святой. - Да пойдет твоя тысяча таньга и эти сто золотых во искупление твоих же грехов.
Шейх согласно кивнул.
- Отдаешь женщину? - прищурился святой.
- Отдаю, - всхлипнул шейх.
- Поклянись!
- Клянусь кораном и шариатом!
- Достаточно было, если бы поклялся чем-нибудь одним. Но если ты клянешься сразу и кораном и шариатом, значит, ты глубоко осознал свой грех и находишься на пути к исправлению...
Пойди скажи, чтобы нам принесли чай...
Выпив несколько пиалушек, Миян Кудрат посветлел лицом - суровое, жесткое выражение ушло из его глаз.
- Ну, как поживаете, мой шейх? - торжественно обратился Миян Кудрат к Исмаил-у Махсуму. - Как ваше здоровье, дела? Все ли хорошо дома? Благополучны ли семья, жены, дети?
- Слава аллаху, все хорошо, хазрат. Моя семья живет вашими молитвами.
- Теперь слушай, Махсум, внимательно, для чего я вызвал тебя из Шахимардана, - наклонился вперед святой. - У меня был разговор с полицмейстером Медынским...
Шейх Исмаил проглотил подошедшую к горлу слюну.
- Ты знаешь поэта Хамзу?
- Конечно, знаю.
- Этот дерзкий и нахальный йигит сильно провинился перед русскими властями... Давно грешит он и перед нашей религией.
Он читает газеты и журналы, выходящие не только здесь у нас, в Туркестане, но и в Баку, в Уфе и в Казани. Он связан с мусульманами во всех этих городах, посылает им свои стихи против корана и шариата. Так сказал Медынский... Теперь слушай дальше. Он подбивает на чтение газет и журналов некоторых молодых мусульман в Коканде. Этого допустить нельзя! Нужно помочь русским властям...
- Какой грешник! Какой мошенник! - зацокал языком шейх Исмаил.
- Вот именно!
- Вах, вах, вах! - возмущению Исмаила Махсума не было границ.-Предал веру, предал шариат, предал наши обычаи!
- Ты помнишь тот день, когда много лет назад у нас в Шахимардане на радении дервишей умер мальчишка, сын какого-то торговца?
- Конечно, помню. Как можно забыть такой день?
- Так вот в этот же день в Шахимардане я своими руками срезал с головы Хамзы ритуальную косичку и объявил святого Али его покровителем. Хамзе было тогда семь лет.
- Вай, вай, вай! Как же он попал, такой маленький, в Шахимардан?
- Его привел отец, Хаким-табиб.
- Хаким-табиб? Я знаю его.
- Это смиренный, послушный, набожный мусульманин. Через него мы и должны оказать давление на сына. Этим займешься ты...
- А мазар Али-Шахимардана?
- Мазар пока постоит без тебя. Возле дома Хакима-табиба все время должны находиться наши люди. Пошлешь туда нескольких дервишей, у которых еще не отмолены перед аллахом большие грехи. Передай им от моего имени, что всевышний снимет потом с них эти грехи... Напротив дома Хакима-табиба есть баня. Пусть наши люди с утра до вечера толкутся около бани и следят за Хамзой - куда пошел, с кем встречался, о чем разговаривал, понял?.. А ты сам, как смотритель и сберегатель гробницы, должен будешь распустить слух о том, что святой Али снимает свое покровительство с Хамзы за великие его прегрешения против корана и шариата. И это сделает его посмешищем в глазах всех мусульман города и ослабит влияние среди тех, кого он подбивает на чтение, понял?
- Понял, хазрат, понял.
- А потом мы возьмемся за его отца. Пригрозим ему изгнанием из мечети, отлучением от ислама, похоронами без савана...
Шейх Исмаил Махсум молчал, неподвижно глядя в одну точку.
- Ну, что ты замолчал? - насторожился святой. - Не хочешь браться за это дело?
- Значит, вы вызвали меня, хазрат, в Коканд для того, чтобы следить за Хамзой, а не для того, чтобы я привез вам вашу долю из пожертвований мазару?
- Жалеешь, что поторопился, обещав мне тысячу таньга и свою несравненную красавицу?
И святой Миян Кудрат оглушительно захохотал.
- Жалею, хазрат, - искренне сказал шейх Исмаил. - То дело, которое вы поручаете мне, я бы мог сделать, и не принося вам тысячу таньга.
- Прикуси свой поганый язык, - злобно сдвинул брови Миян Кудрат. - Ты отупел в своем Шахимардане и разучился быстро соображать. Поэтому и потерял одну тысячу таньга. Но не жалей о них!.. Я вызвал тебя в Коканд для того, чтобы ты встряхнулся, посмотрел на людей, набрался ума-разума и сделал угодное исламу дело... Ты хотел утаить деньги, но аллах видит все, и я вижу все. Потому что и для тебя, и для всех других мусульман я и есть и аллах, и наместник пророка Магомета на земле в одном лице сразу. Благословение всевышнего снизошло на меня! Я имам для всех мусульман Туркестана! Ты понял меня, шейх?
- Понял, хазрат, понял...
- А за Хамзу ты будешь иметь Шахимардан еще на много
лет вперед. Ты будешь богатеть около гробницы, как продавец воды на берегу реки. Ты будешь торговать воздухом и надеждами, а в карман класть золото!.. Потому что, пока есть Шахимардан, есть и мы. Потому что, пока богатеет Шахимардан, богатеем и мы. Потому что Шахимардан - это крепость ислама!
Уже несколько дней работал Хамза грузчиком на городской товарной железнодорожной станции. С должности конторщика его уволили сразу, как только он пришел на завод после болезни.
- Если не хочешь совсем без заработка остаться, - сказал старший писарь, - иди прямо на станцию. Спросишь нашего приказчика - он тебя и определит в артель. Там всегда лишние спины нужны.
В первые дни все тело болело и ныло как одна сплошная, незаживающая рана. Усталость холодным сквозняком неслась через пустую душу. На плечах и на шее висели чугунные гири.
Хотелось только спать. И он, приходя вечером домой с работы, ложился и проваливался в бездонное ущелье сна до самого утра.
Иногда днем, сквозь заливавший глаза пот, в густой хлопковой пыли на фоне огромных рогожных тюков, взмокших полосатых халатов и обнаженных по пояс, лоснящихся от жары мускулистых фигур грузчиков, которых набирали в основном из босяков, возникало грустное лицо Зубейды, но ежесекундное физическое напряжение, необходимое на каждом шагу, при каждом движении, "съедало" это прекрасное видение, и оно исчезало, таяло в зыбком мареве душного воздуха, в криках, ругани, железном лязге вагонов, свистках и гудках паровозов.
Исчезало, чтобы снова возникнуть и снова исчезнуть - бесследно, нематериально, неосязаемо.
Он пытался, сделав усилие, думать о Зубейде чуть дольше, чем видел перед собой ее лицо, но безостановочный, неумолимый, ненасытный ритм погрузки хлопковых тюков в железнодорожные вагоны рассыпал его мысли и воспоминания; только и было времени, чтобы вернуть их - в те несколько секунд, когда один тюк был сброшен с плеч, а другой еще не взвален; но тягостное ожидание следующей ноши лишали память упругости, и драгоценные, вольные, живые секунды превращались в тупое, мертвое и почти животное ожидание нового удара рогожного тюка по спине.
А утром и вечером, шагая на станцию и возвращаясь оттуда, он спал на ходу с открытыми глазами, механически переставляя ноги, и все было отнято и отключено у него - ум, память, сердце, нервы, прошлое, настоящее, будущее.
В эти дни в доме Хамзы (вернее, в доме его отца Хакиматабиба) случилось несчастье. Неожиданно и тяжело заболела дочь ибн Ямина, старшая сестра Хамзы Ачахон.
...Войдя в комнату сестры, Хамза поклонился сидевшей около постели больной Джахон-буви. Мать подняла на сына немощный, полный старческих слез взгляд и покачала головой - нет никакого улучшения.
Ачахон дышала тяжело, дрожь то и дело пробегала по ее телу, губы были бескровны, обкусаны, худые плечи утонули в подушке.
Густые черные волосы траурно окаймляли белое восковое лицо, красивое еще две недели назад, а сейчас похожее на маску.
Услышав, что кто-то вошел, Ачахон открыла глаза.
- Ах, я все равно умру, - тихо простонала она, - зачем ты так долго мучаешь меня, аллах? Уж лучше бы скорее забрал к себе...
- Потерпи, потерпи, бог милостив, - утешала Джахон-буви дочь. - Но не зови его к себе слишком рано. Аллах сыплет недуги людям горстями, а забирает обратно щепотками. Придет время - он поможет тебе, исцелит тебя.
Сестра посмотрела на брата, слабо улыбнулась ему.
- Хамза, - прошептала Ачахон, и по щеке ее скатилась слеза, потом вторая, - если бы я знала, что твоя свадьба с Зубейдой будет скоро, я бы умерла спокойно...
Хамза тяжело вздохнул.
И вдруг он почувствовал, как вся болезнь сестры, так мучительно и долго терзавшая ее изможденное тело, почти физически перешла к нему, стеснила грудь, сдавила сердце и, соединившись с его собственной болью, которую он загнал куда-то очень далеко, на дно души, останавливает дыханье, холодит руки и ноги, вынимает мозг...
Вдруг с ледяной ясностью он понял, что никогда и нигде никакой его свадьбы с Зубейдой не будет.
И слова, которые он гнал от себя, которые старался забыть, от которых прятался, как ребенок, вдруг выплыли перед ним - слова о том, что его Зубейду, без которой он не мог жить, его счастье, единственное и неповторимое, продали и купили, как вещь, как товар...
