всех парах к платформе, вот прямо сейчас. Боль и страх не сдержаться пригвождают Ричарда к месту, не давая двигаться. Но двигаться надо. Он в трех кварталах от дома.
Несколько шагов вперед — и от прикосновения холодного воздуха к покрывшемуся испариной лбу Ричарду кажется, что его бросило в холодный пот и мутит, точно он на грани обморока. Он не успеет. Должен успеть. Вспоминает свой девиз. Не останавливаться. Застоявшиеся в течение пяти дней отходы пришли теперь в движение и настаивают на эвакуации. Он с таким трудом передвигает ногами и одновременно удерживает все это в себе, что у него на глазах выступают слезы. Не. Останавливаться. Не. Останавливаться.
Исключительно силой воли и каким-то чудом он добирается до парадного крыльца своего дома. Позыв к испражнению звучит теперь просто оглушающе, из-за форсированной перистальтики фекалии и вода бурлят внутри, давя на нижний клапан. Невтерпеж.
Прижав подбородок к груди, Ричард из последних сил произносит так громко, как только может:
— Активировать управление голосом. Позвонить Беверли Хаффманс.
Телефон звонит, и звонит, и звонит, и звонит.
— Здравствуйте, вы позвонили Беверли Хаффманс. Пожалуйста, оставьте сообщение после звукового сигнала.
— Беверли, это Ричард Эванс, ваш сосед. Я у входной двери внизу. Вы дома? Откройте дверь, если получите это сообщение. Пожалуйста. Мне нужно войти. Завершить звонок.
Черт. Куда она подевалась? Он нажимает дверной звонок подбородком. Никто не отвечает. Не в состоянии придумать ничего другого, он пробует набрать номер повторно. Телефон звонит один раз и переключается на автоответчик.
— Завершить звонок.
Он буквально держит свое дерьмо при себе, обещая своему телу, что облегчится, как только окажется дома. Штаны стянуть он не может, но представляет себе, как обделается в уединении своей собственной ванной. Теперь, когда он уже стоит на крыльце, у него не осталось сил сдерживаться. Его кишки окончательно потеряли всякое терпение и самообладание. Он может поклясться, что ему выдавливают глазные яблоки.
Идти некуда. Общественные туалеты не вариант. Рук, почитай, нет. Можно позвонить в 911, меньшее из двух постыдных зол. Стоп. Он вспоминает про другого соседа.
— Активировать управление голосом. Позвонить Питеру Диксону.
Телефон звонит дважды.
— Питер у телефона.
— Привет, Питер. Это Ричард Эванс, твой сосед. Ты дома?
— Нет, в Нью-Йорке. Нужна какая-то помощь?
— Да нет, не бери в голову, спасибо.
— Все в порядке?
— Угу. Слушай, мне пора. Завершить звонок.
Он вспоминает о ключе, лежащем в кармане. Прямо вот в этом чертовом кармане, но туда не залезешь. Он поворачивается лицом к улице и ищет взглядом того, кто сможет помочь. По тротуару, приближаясь к крыльцу, трусцой бежит молодая женщина.
— Простите! — надрывно выкрикивает он с верхней ступени, поскольку не может быстро спуститься на тротуар или махнуть рукой.
Женщина его замечает. Слава богу. Она вынимает из уха наушник и приостанавливается.
— Вы не могли бы мне помочь? Достать из моего кармана ключ и открыть мне входную дверь?
На ее лице возникает маска отстраненности. Испугалась.
— Извините, — бросает она и убегает, не оглядываясь.
— Постойте! Пожалуйста!
Она удаляется от него, практически перейдя на спринтерский бег. Ричард может только вообразить, как выглядит и звучит со стороны: потный разбитый лоб, висящие плетьми руки, согнутая фигура, жуткий монотонный голос. Он бы и сам сбежал.
На его стороне улицы нет ни души, а голос слишком слаб, чтобы он мог докричаться до прохожего, выгуливающего собаку в парке. Опускает взгляд на телефон. Время 12:20, до прихода Мелани еще час с лишним. Он не дотерпит. Может, они смогут прислать кого-нибудь другого, но прямо сейчас. Точно!
Он активирует голосовое управление телефоном. От прокатившейся по телу болезненной, давящей волны его сгибает пополам. Он знает, это его последний шанс. Он едва может говорить.
— Позвонить в «Керинг хелс» [24].
Раздается три гудка.
— Алло?
— Это Ричард Эванс. Вы можете прислать ко мне кого-нибудь прямо сейчас? У меня нет возможности ждать Мелани. Это срочно.
— Ричард? Это Карина.
Что? Как? Его голос, его смазанный, невнятный, едва слышимый монотонный голос. «Керинг хелс». Карина.
— Прости, я… я…
— Я в городе. Буду через пять минут.
— Пожалуйста, просто оставь меня одного. Мелани будет здесь в час тридцать.
— Помолчи.
В наступившей тишине гаснут последние отзвуки их внутренней истерики, спровоцированной обоюдным страхом предстоящей встречи. Они в ванной Ричарда. Карина могла бы оставить его здесь. Но по какой-то причине, сама еще не разобралась по какой, не сделает этого, так что обсуждать тут нечего.
Карина отстегивает передатчик с надписью «BlueAnt» с воротника его пальто, снимает через голову висящий на шее телефон и кладет оба устройства на столешницу. Затем расстегивает на Ричарде зимнее пальто, выпуская наружу вонь, которая была до этого заперта под непроницаемыми прослойками пуха и водоотталкивающего верхнего материала. Зажимает рукой рот и нос, что нисколько не спасает от едкого зловония, быстро отравляющего воздух в ванной комнате.
В голове вспыхивает воспоминание. Летний полдень. Грейс два годика. Вооружившись одним лишь невинным намерением вытащить из машины шезлонг, Карина открывает багажник, и в нос ей ударяет резкий гнилостный смрад испачканного и забытого внутри памперса, запекавшегося на тридцатиградусной жаре несколько дней. Запах, что исходит сейчас от Ричарда, того же рода, но куда отвратительнее. Она отнимает от лица бесполезную руку и сглатывает подступившую тошноту.
Собирается глубоко вдохнуть, как привыкла делать, готовясь к чему-то потенциально болезненному или пугающему — озвучить первую ноту Гольдберг-вариаций Баха на репетиции миллион лет тому назад; тужиться в родах, производя на свет Грейс; ответить сегодня на звонок Ричарда, — но одумывается. Глубоко вдохнуть сейчас значит наглотаться еще больше распыленного в воздухе абсолюта сточной канавы. Вместо этого Карина натягивает ворот своего свитера на нос, создавая импровизированную маску, и делает мелкие опасливые вдохи через трикотажную ткань.
Карина поднимает голову и оказывается нос к носу с Ричардом. Его худые, гладко выбритые щеки мокры от слез, которые ему не смахнуть, а в глазах, всегда на ее памяти смотрящих грозно, читается покорность. Их униженное, виноватое выражение столь ошеломительно нетипично для него, что она не может отвести взгляд в сторону. Прикрыв глаза, он больше их не открывает — вероятно, не в силах вытерпеть, что кто-то стал свидетелем его фиаско, — и она благодарна за то, что он отгородился таким образом и не видит, как у нее самой глаза наполнились слезами.
В то время как музыка, особенно живая, легко может вызвать отклик в ее сердце — наливающиеся силой звуки, рождающее великий трепет мастерство исполнения, горе, о котором поется в песне, — она
