когда теплым июльским вечером Эля сидела на веранде дачного домика, пила чай из изящной фарфоровой чашки и читала сама себе вслух «Суходол» Бунина:
Мухи сонно и недовольно гудели по потолку жаркой, темной избы. Каждую ночь что-нибудь будило их. То корова чесалась боком о стену избы; то крыса пробегала по отрывисто звенящим клавишам фортепиано и, сорвавшись, с треском падала в черепки, заботливо складываемые тетей в угол; то старый черный кот с зелеными глазами поздно возвращался откуда-то домой и лениво просился в избу; или же прилетал вот этот филин, криками своими пророчивший беду…
За окном в сумерках чернели и качались деревья, Эльвире и так было жутковато, а тут на крыльце послышалось какое-то царапанье, возня, потом все стихло, опять что-то зашебуршало, то ли пискнуло, то ли скрипнуло и наконец затихло.
«Крыса!» – с ужасом подумала Эльвира и подобрала ноги на диван.
Подождав немного, она осмелела и слегка приоткрыла дверь.
На крыльце что-то заворочалось и запищало. Эля включила фонарик. В углу запутался в брошенной сетке маленький ежик. Нервы Эли не выдержали, и она с воплем бросилась на соседний участок.
Богатый соседний дом принадлежал полковнику в отставке Рощину. Сам полковник был пока нечастым гостем, на его участке трудились солдаты-первогодки. Но сегодня он сидел на веранде в майке и трениках и смотрел футбол, негодующе хлопая себя по ляжкам при очередном промахе своего любимого киевского «Динамо».
Эльвира вихрем влетела в дом к полковнику, даже не постучавшись. От неожиданности тот тоже не поздоровался и не встал в присутствии дамы, как полагается мужчине и офицеру.
– У меня там ё… ё… – вдруг начала заикаться Эльвира.
Полковник несколько смутился. С этой же буквы начиналась тирада, которую он выдал сегодня утром, распекая нерадивых солдатиков за раскуроченное хозяйство. Но эта фраза никак не предназначалась для ушей интеллигентной соседки.
– Ж… ж… – краснея, лепетала несчастная Эльвира, с ужасом наблюдая, как у полковника краснеет и потеет лысина.
Да, он хорошо помнил, куда он послал вестового и какими эпитетами снабдил ту самую ж…, но совершенно не знал, как себя вести и что говорить соседке, которая, видимо, это услышала и от негодования уже, кажется, находилась на грани обморока. К счастью, из дома, привлеченный возбужденными голосами, выглянул сын полковника, Рощин-младший – потомственный военный, капитан третьего ранга Северного флота.
Объяснились, вызволили несчастного ежа, потом попили чаю. Назавтра капитан укрепил соседке гамак, поправил забор, смазал замки и задвижки, а еще через неделю уехал на службу в Мурманск. После месяца звонков, телеграмм и писем он вернулся, чтобы просить руки и сердца Эльвиры. Получив согласие и благословение полковника Рощина и родителей Эли, молодые расписались и засобирались в Мурманск.
* * *
Вот такую историю рассказали нам за чаем хозяева садового участка.
Мои родители, растрогавшись, обещали следить за хозяйством и по возможности обработать угодья. Эльвира с капитаном, категорически отказавшись даже от символической платы, обнялись с бабушкой и мамой и уехали со спокойной душой.
После их ухода папу, тоже служившего на Северном флоте, потянуло на воспоминания. Кое-что, видимо, не предназначалось для моих ушей, поэтому для начала он увел дедушку в дальний угол комнаты.
Папины морские истории я прекрасно помнил и поэтому внимательно вслушивался, делая вид, что читаю книгу.
– У нас на крейсере был помощник капитана Рычков. Когда мимо него проходили по палубе, надо было спросить: «Разрешите пройти?», а он всегда отвечал… – Тут папа понизил голос, но я все равно по губам прочел: «В жопу!».
Дедушка расхохотался и оглянулся на меня.
Я снова уткнулся в книжку, но щеки мои предательски покраснели.
– И что это означало? – полюбопытствовал дедушка. – Можно было пройти или таки идти, куда послал?
– А я так и не понял до конца службы! – расхохотался в ответ папа.
Потом он достал альбом со старыми фотографиями и подозвал меня.
На снимках легко угадывался папа, не очень тщательно выбритый, килограммов на десять моложе, всегда веселый и бравый моряк Северного флота.
Он рассказал мне, как однажды был бочковым и нес в кают-компанию огромную кастрюлю борща, но поскользнулся на мокрой палубе и вывернул весь суп, и потом эту палубу драил вне очереди. И еще о том, как сначала матросы-первогодки спали в гамаках и как трудно было в этом гамаке удержаться и не грохнуться на пол, и о том, как некоторых молодых матросов укачивало не только от моря, но и от самих гамаков.
Весь вечер мы листали альбом, где он был с друзьями, командирами, бабушкой Серафимой и дедушкой Осипом, с какими-то девушками с ярко накрашенными глазами и губами.
На одной фотографии было написано «Одному из многих – единственному из всех», на другой «Люби меня, как я тебя». Папа в шутку называл фотоальбом гербарием воспоминаний. Мама после свадьбы не выбросила ни один из этих глянцевых снимков. Она любила папу вместе с его прошлым, а он просто любил маму.
Однажды мама, чтобы поддразнить его, ехидно назвала коллекцию «Александр Иванов и его девушки», на что он, обычно скупой на проявления чувств, вдруг взял ее за подбородок и негромко процитировал Константина Симонова:
Искал хотя б прохожую,
Далекую, неверную,
Хоть на тебя похожую…
Такой и нет, наверное…
Больше мама так не шутила, наоборот, купила новый альбом в зеленом бархатном переплете и держала его в одном из ящиков зеркального шкафа «Хельга».
А потом, когда мамы не станет, папа в одночасье сам уничтожит все чужие женские снимки, окружив себя фотографиями и вещами единственной по-настоящему любимой им женщины.
Глава двенадцатая. Как вы яхту назовете, так она и поплывет, или Навозная лихорадка
Вопрос о садоводстве был практически решен, хотя мама еще сомневалась. Последней надеждой был звонок в Ригу, но бабушка Серафима и дед Осип работали и не могли выехать со мной на три месяца на взморье. Им совсем мало оставалось до пенсии, и они хотели уже окончательно перекочевать под Ленинград, например в тот же Сестрорецк, но на будущий год. Сейчас же пришлось бы или нанимать домработницу, или мотаться каждый день из Риги, или отбывать со мной вахту всем по очереди, а значит, перебираться в Юрмалу на лето и ленинградским бабушке и дедушке. Кроме того, там не было моих друзей, и я закапризничал. Родителям пришлось смириться. Мама, правда, категорически отказалась высаживать рассаду и покупать полиэтилен на парник. Папа поддержал.
И все-таки бабушка Геня под давлением знакомых
