Эффект на слушателей вышел не совсем такой, какого ожидала, вероятно, рассказчица. Белокурый заметно поморщился, черноватый даже отвернулся с пожатием плеч.
Но тучная дама продолжала свое повествование.
— Так и стоит на панели, господа, кричит: "Избавительница, никому я не отдам моей трагедии — это он про перевод свой говорил, — вам принадлежит она, вы должны создать в ней тип, достойный шекспировского гения!.." Вы знаете, быть может, господа, что я душевно желала дебютировать именно в его переводе. Роль как раз идет к моим средствам. Я уже и дирекции заявила об этом, рукопись переписывалась для представления в комитет… И вдруг — внезапный, жалкий конец нашего незабвенного Платона! Так меня это и подкосило… Документа у меня, правда, никакого нет; он предлагал дать мне законнейшую расписку, но я отказалась…
Дама сделала громкую передышку, прожевала последний свой кусок, обтерла салфеткой не только губы, но и все лицо, встала и обернулась в угол "душеприказчиков".
— Василий Сергеич, Михал Михалыч! — более жалобно, чем торжественно, воскликнула она. — Призываю вас в свидетели. Вам, конечно, завещал Платон на словах, что не только трагедия его должна идти в мой дебют, но и поспектакльная плата в мою исключительную пользу, и гонорарий за печатание рукописи!..
Угол, к которому обратилась «избавительница», сурово молчал; но ни у кого не доставало духу приказать ее вывести.
— Гоните ее! — хотел было крикнуть Лука Иванович, но почувствовал, что все происходившее перед ним было слишком печально, чтобы вызывать такие протесты.
Один из «душеприказчиков», как величала их барыня, черноватый, наконец-то повел пренебрежительно плечами и глухо выговорил:
— Губа-то у вас — не дура, Прасковья Дмитриевна.
Как буря налетела на него барыня.
— Бога вы не боитесь, Василий Сергеич, да я небо призываю…
Дальше Лука Иванович уже не мог разобрать. Все поднялись с мест, начался общий спор и гам, грохот стульев и гул возгласов.
К Луке Ивановичу подкатился пухленький господин в мохнатом пальто и обнял его, улыбаясь посоловелыми глазами.
— И об одеждах его меташе жребий, — пролепетал он, принимаясь целоваться.
Лука Иванович с трудом освободился от его объятий; но пухленький господин все лез к нему, нашептывая удушливым, жирным голосом:
— Давно вас люблю и уважаю… Вы — человек, а мы все, сколько тут ни есть… одна, с позволения сказать…
С силой оттолкнул его от себя Лука Иванович и попал, у самой выходной двери, в руки распорядителя в желтом армяке.
— На минуточку! — крикнул тот с деловой миной; глаза его уже сильно блистали. — На одну секундочку!.. После Платона Алексеича остались у нас в номере кое-какие книжонки… Он не успел перевезти на квартиру… англицкие есть, я сам видел. Так мы с художником Карпатским предлагаем разыграть всю эту рухлядь в лотерею, по сорока копеечек билет… вот здесь же и разобрать могут… Не откажите… собрат был… жалости достойно!..
— Извольте, — сунул ему Лука Иванович два двугривенных и кинулся на лестницу.
Гам все усиливался и усиливался, покрываемый визгливыми нотами "избавительницы".
Свежий воздух обдувал лицо Луки Ивановича, но голова его не поднималась; она была опущена еще ниже, чем два часа перед тем, когда он шел за гробовыми дрогами «собрата» на кладбище. Нестерпимо стало ему в кухмистерском мезонине; даже он, после стольких горьких дум и испытаний, не ожидал подобного финала. Теперь его не жгло и не мозжило, как тогда, когда он стоял у окна в гостиной Юлии Федоровны и глядел на ночную вьюгу; нет, но его давила тупая боль: острое чувство обиды и бессилия переходило в хроническую скорбь. Но не должен ли он считать себя еще избранником в настоящую минуту уже за то, что он идет в свою квартиру, а не в «номер» долговой тюрьмы, где товарищем его состоит верблюжий армяк — за то, что он на ногах еще, а не лежит в еловом гробу, на ободранных дрогах? Сегодня — да, а завтра, через неделю, через год, через пять лет? Где, в ком и в чем найдет он поруку, что не попадет он туда же, где сидел спущенный в могилу Платон Алексеич, что не выкупит его за сто рублей такая же «избавительница», что не кинется он хватать ее за колена, что не умрет он также безвременно и жалко, что не справят по нем такие точно поминки водкой и пивом, что не будут на поминках распоряжаться такие же товарищи "по номеру" и не станут уклончиво отмалчиваться более приличные собраты, слушая нахальное вранье первой попавшейся Прасковьи Дмитриевны?
Все эти вопросы прошли в его голове скоро-скоро и так отчетливо, с такой логикой правды и возможности, что он невольно остановился посреди дороги и закрыл глаза.
— Ваше высокоблагородие… — раздалось позади его, — позвольте на пару слов!
Лука Иванович вздрогнул и быстро обернулся от одних звуков голоса. Увидал он в двух шагах от себя небольшого роста человека, совсем желтого, с впалыми, тоже желтыми глазами, в суконном старом картузе, без всяких признаков белья, в желтоватом летнем пальто-сак и смазных сапогах, поверх которых болтались похожие на нанковые штаны. Шея у него обмотана была пестрым засаленным шарфом.
Голос, заставивший Луку Ивановича вздрогнуть, терялся еще в самой гортани: до того он был глух и сипл.
Оглядев незнакомца, Лука Иванович взялся в кармане за портмоне, чтобы достать гривенник.
— Не изволили меня признать, господин Присыпкин? — незнакомец пододвинулся еще на один шаг.
— Извините… — начал было Лука Иванович, приходя в невольное смущение.
— Болезнь и все прочее так меня отделали. Я вас сейчас приметил на похоронах и поджидал нарочно… туда я на поминки не ходил… сами изволите видеть, какой у меня туалет… Другим господам литераторам было бы, пожалуй, зазорно.
— Вы?..
— Писатель Тульский!.. Изволите помнить, — первые мои шаги поощряли?.. Я через вас и в печать попал. Конечно, по моему безграмотству не следовало бы соваться, а уж раз попадешь на эту зарубку…
— Это — вы! — вскричал, перебивая его, Лука Иванович. — Быть не может!..
— Павел Осипов Тульский… без обмана вам говорю-с… С тех самых пор, — и-и Боже мой!.. чего не было!.. Знаете, Лука Иванович, так, кажется, вас величать, повторяю, в сумеречки, сидя без свечи, стишок такой:
Братья писатели, в вашей судьбе-с
Что-то лежит роковое-с!
Оно как будто и полегчает…
И он засмеялся отрывистыми болезненными звуками.
— Но это невозможно! — словно про себя, воскликнул Лука Иванович. — Расскажите мне, пойдемте!
— Нет-с, благодарю сердечно, вам со мной идти будет конфузно. Я на пару слов… Вы — доброй души человек… Дело мое немудреное. Уж долго ли, коротко ли я маялся, про то я не стану расписывать. Только в первый самый раз обратился я к обществу… вы изволите состоять членом?
И глаза его тревожно остановились на Луке Ивановиче.
— Да, я — член.
— Благодарение угодникам! Так вот, в первый самый раз попросил… А проживал в те поры на хлебах из милости в доме Вяземского, у такого артиста, который перевоспитывает краденых собак-с.
— Что-о? — почти с ужасом закричал Лука Иванович.
— Верьте слову, такая индустрия есть: каждую собаку переделывает и по наружности, и по характеру ее. Вот у такого я артиста и проживал… в помощниках… Не извольте смущаться — по крайности сыт! Ну, просил — дали. Даже совсем было справился — захворал, желтуха: сами изволите видеть, какая у меня физиогномия. И с той поры не могу выбиться — шабаш! Господин Присыпкин, у всякого своя амбиция! Хоть из своих по званию сотоварищей, а стыдно клянчить, ей-же-ей!.. Кабы у нас такое товарищество основано было — ну, другое дело… а то — хотят дадут, хотят нет; да и дадут-то, не встанешь как следует на ноги, и опять пошло то же хождение души по сорока мукам!..
Лука Иванович так ушел в рассказ «собрата», что забыл даже, где он в эту минуту. Ему все хотелось прервать его и крикнуть: "довольно! вы пересолили, вы слишком актерствуете; в жизни так не бывает, не злоупотребляйте подмостками!"
Но он поднял голову, и посреди грязного тротуара, на пустынной кладбищенской улице стоял он не пред актером, а пред настоящим… писателем Тульским, которого он когда-то "поощрял".
— Что же я могу? — вскричал он, беря его за руку.
— На днях ожидаю посещения-с из общества, но наипаче надеюсь на вас. Скажите слово благородного человека: оно будет покрепче, чем по должности рапорт… Простите великодушно, что обеспокоил… Я потерплю и еще недельку… желудок у меня точно у жвачку жующих: верблюжьи свойства имеет… Да и весело мне намедни стало: читаю в ведомостях, Лука Иванович, как у одного господина обыск был по какой-то любовной истории; судебный-то следователь его и спрашивает: "вы-де кто такой?" А тот ему: "я-де ремеслом литератор". Так и прописано-с. Как только я это самое слово — «ремесло» прочел, даже вслух рассмеялся… Прежде бы оно ни с чем не сообразно было, а теперь — в самый раз!.. Коли другие мастеровые без работы сидят, из больницы вышедши, так что ж нашему брату обижаться?.. Простите за глупую болтовню!..
