Вопрос этот был явно риторического свойства, он не мог иметь ответа и вскоре угас, и на смену ему неугасшая обида родила другой вопрос, требующий уже какого-то объяснения: "Почему?"
Почему они такие жестокие, эти девочки, просто даже злые, ведь они не обижены ничем. Может быть, обида на судьбу способна ожесточить человека, но они не обижены. Они по охоте своей приехали сюда, живут, работают, все их уважают, парни заглядываются... Сыты, одеты с иголочки - все товары, что на БАМ приходят, через их руки идут... А банку консервов пожалели. Вернее, поленились посочувствовать, да еще и вызверились... Почему?
Не смог Сеня сам себе ответить, тогда третий вопрос вспыхнул в его возбужденном обидой мозгу: "Откуда?"
Откуда такая злоба, которую тащат на худеньких плечах даже такие юные и безоблачные девочки?
Но и на этот вопрос ответа у Сени, разумеется, тоже не было. Он шел, давясь морозом, и то ли от голода, то ли от тоски у него сосало под ложечкой. Домой идти не хотелось. Леха вот уже больше месяца не пил, но что-то сломалось у них, и разговаривали они теперь совсем мало. После памятной беседы со следователем Сеня был совершенно уверен, что Леха слепой поджигатель перевалочной базы на Джигитке. В том смысле слепой, что был Леха в сильном алкогольном помрачении и ничего не помнит... Как Толик вложил в его затухающее сознание подлую свою команду, оставалось только гадать.
Сеня влетел тогда в вагончик, полный решимости вывести все это дело на чистую воду, сорвав с себя полушубок и шапку, закричал: "Знаешь..."
И осекся.
Леха смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых было столько ужаса, что Сеня осекся, махнул рукой и отправился спать.
И что-то у них после этого поломалось. Леха пропадал в своем крохотном рабочем балке, где, обогреваясь электрогрелкой и плиткой, писал наглядную агитацию, а иногда читал, а иногда просто сидел, курил, стараясь ни о чем не думать.
В вагончике появлялся только поздно вечером и убегал рано утром; теперь Леха в столовой не только обедал, но и завтракал, и ужинал. Оба они избегали общего досуга, совместного чая, неизбежного в этом случае разговора, который, несомненно, свернул бы на опасную тему, с чего бы ни начался. И они молчали друг с другом, и Леха цеплялся за это молчание, как за последнюю спасительную соломинку, удерживающую его от окончательного краха.
Сегодня Леха томился дома, и домой Сене идти никак не хотелось, и он решил навестить главного бухгалтера Якова Александровича - сыграть партию-другую в шахматы и в конечном счете поесть горячего. У жены Якова Александровича всегда бывали по воскресеньям какие-нибудь пирожки с рыбой или с солеными грибами, и была она женщиной простой и сердечной, и ей, собственно говоря, можно было прямо сказать о своей обиде и запросто признаться, что голоден... Но до Якова Александровича Сеня не дошел. Не дошел совсем немного, метров тридцать не дошел или, в крайнем случае, пятьдесят - сколько там оставалось до дома Якова Александровича от крыльца комендантши Варьки. С этим самым крыльцом Сеня поравнялся, а дальше не продвинулся, потому что Варька его перехватила. Она как раз развесила пеленки и стояла с пустым тазом, торжественно подбоченясь на фоне своих боевых штандартов, которые на глазах обретали жестяную жесткость.
- Сеня, - произнесла Варька восторженно, - зайди!
И ловко отступила на шаг, и сделала боярский жест: милости просим!
Лицо у нее было умытое, свежее и хорошенькое, и была в нем к тому же какая-то праздничность. От несчастной, опухшей, отекшей беременной Варьки не осталось ровным счетом никакого следа.
"Ну, бабы, - восхищенно подумал Сеня, - ну и живучие!"
А в доме у Варьки и правда был праздник: день рождения Наташки. У Наташки были свои гости: две девочки и мальчик, одетые в чистенькое, у Варьки - свои: комендантша из ЛенБАМа Валентина, Арслан Арсланов с Ниной и вот - Сеня.
Стол был общий для взрослых и детей, поэтому много было сладостей конфеты, печенье, пряники, вафли, шоколад - весь ассортимент поселкового магазина. Перед взрослыми стояли тарелки с недоеденной картошкой и соленой рыбой и кусочками твердокопченой колбасы, а также пустые, уже захватанные, рюмки.
У стенки на табуретке стоял чей-то магнитофон "Яуза", и по комнате прыгали нелепые, словно разрозненные звуки струнного ансамбля.
Варька засуетилась возле Сени, перехватила шубу - сама повесила на гвоздь, и Наташка в розовом чем-то, нежном, легком, с розовым же бантом на пшеничной головенке, подбежала, прижалась, ухватившись за промерзшую Сенину штанину.
Вот ведь как действует тепло на замерзшего человека: оно действует так, что ни обиды не остается, ни горьких мыслей - все растворяется, растапливается, превращается в пар и, как пар, отлетает.
Сеня бормотал смущенно: "А я без подарка", но блаженная улыбка расползлась уже по его лицу, и Сеня, трогательно наморщив нос, направился к детской кроватке и долго что-то ворковал над ней, пряча холодные руки, чтобы не простудить малыша, а из-за стола раздавались добродушные шутки, и Сеня на них не обижался, и не обиделся даже тогда, когда Арслан Арсланов назвал его повивальной бабкой. Он просто оглянулся, рассеянно и смущенно улыбаясь, и заскользил своим рассеянным и смущенным взглядом по комнате, пока не наткнулся на Варьку, а наткнувшись взглядом на Варьку, дальше никуда скользить не стал, потому что от Варьки исходило какое-то странное сияние, которому невозможно было найти объяснения. Во-первых, Сеня с удивлением заметил, что Варька просто-напросто хорошенькая - ладненькая, невысоконькая, одетая в кружевную белоснежную кофточку-безрукавку, и руки у нее красивые, и аккуратный носик сапожком, и ровные зубы в улыбке, и кожа молодая, свежая, и все это каким-то образом лучилось. Во-вторых, Варька смотрела на Сеню как на своего, по-родственному нежно и просто. И Сеня целое мгновение смотрел на Варьку, а Варька - на Сеню. Сколько продолжается мгновение - этого вообще никто никогда не может сказать. Потому что для посторонних этот отрезок времени ничем не отличается от других, а непосторонние поглощены его наполнением и даже потом, много позже, остынув и успокоившись, не могут для себя уяснить, сколько длилось мгновенье - сотую долю секунды или полторы минуты. Но вот оборвалась эта завороженность, Варька ее оборвала, она сказала:
- Сейчас, Сеня, обожди минуточку, только замету здесь, ребятишки насорили.
И, схватив веник, быстро-быстро начала заметать какой-то там мусор, но Сеня этого мусора не видел, потому что Варька наклонилась, и Сеня увидел ее грудь с синими молочными жилками под тонкой белой кожей.
Это было как откровение, как неистовый какой-то сигнал, что он, Сеня, связан теперь с Варькой, с теплом ее глаз и тела, и с тоненькой, порхающей, как бабочка, Наташей, и с молчаливым, добродушным пацанчиком, с его беззубой улыбкой, со струйкой слюны, сползающей на смешной неоформившийся подбородок.
Кто знает, может быть, приди Сеня к Варьке в благополучном состоянии духа, и ничего бы не возникло, никакого такого рокового чувства, но Сеня пришел в неблагополучном состоянии, душа его была уязвлена и выстужена, к тому же не следует забывать, что он был голоден, все это вместе сделало его восприимчивым и беззащитным, и он усаживался за стол уже ошеломленным.
За столом продолжали разговаривать, Арслан Арсланов рассказывал какой-то анекдот, или нет, это был не анекдот, а смешной случай из его собственной жизни, когда он плавал на пароходах морского пароходства. Или нет, это был все-таки анекдот - Сеня слушал невнимательно. Он слушал невнимательно, морщил нос, стараясь скрыть смущение, и ел наконец-то горячее - Варька быстренько состряпала ему на плите "Валя" жареную картошку с желанной говяжьей тушенкой.
Гости серьезного внимания на Сеню не обращали. Каждый из них был занят своей какой-то собственной задачей. Валентина из ЛенБАМа следила за своим сыном Сашей и за соседской девочкой Светочкой, которую она тоже привела. Нина следила за собой, чтобы казаться непринужденной и естественной, чтобы никому и в голову не пришло спросить ее даже мысленно: "А почему ты, собственно, здесь с Арслановым, если у него жена-врач в Свердловске и ребенок?" Арслан же Арсланов лез, как всегда, из кожи вон, чтобы быть душой компании, и это ему, как всегда, удавалось.
- Мой дядя, - рассказывал Арслан Арсланов, картинно откинувшись на спинку стула, - был юрист, потом вышел на пенсию и на нетрудовые доходы построил большой каменный дом. И вот я приезжаю в этот поселок, ставший городом, и приезжаю на "Волге" и с кинокамерой. За рулем мой друг - это его "Волга", но мы притворяемся, что он мой шофер. Приезжаем, останавливаемся возле дома, не у ворот, но недалеко, так, что машину видно отовсюду. Я выхожу, начинаю снимать. Вообще-то у меня пленки как раз не было, но я демонстративно снимаю. Каменную ограду. Ворота. Табличку с номером. Сад через ограду. Гараж. Ну и так далее. Тружусь в поте лица. Немножко перекуриваю и опять тружусь. Ладно. Дядя не выходит. Но выкатывается пацан, крутится под ногами, потом подкатывается к машине и задает другу вопрос, откуда, мол, машина, кого он возит и все такое. Друг говорит: кинооператора вожу. Киножурнал "Фитиль". Кинооператор. Пацан укатывается. Так. Выходит дядя. А он меня ребенком видел последний раз. Я смотрю - постарел, но крепкий. Он смотрит - не узнает. И говорит такую речь: "Молодой человек, говорит, прошу в дом". Я говорю: "Спасибо", он друга тоже приглашает: "Пожалуйста". Друг говорит: "Спасибо", мы идем.
