Тут моя мысль сбилась, потому что я обратил наконец внимание на оправу, в которой помещалась работа Босха (кстати, единственная картина Босха в грандиозном луврском собрании). Небольшая прямоугольная доска размером 57,8 на 32,5 была помещена в красивую средневековую раму скупой резьбы, покрытую лаком, по которой шел уютный желобок темного вишневого скользкого колера... Бог мой! Чуть ли не в точно такую же рамку был вставлен когда-то натюрморт с цветами, висевший в простенке между окном и комодом в комнате моего детства. Мама любила развешивать дешевенькие репродукции на картоне в простеньких рамках. Надо же! Среди миллиона луврских картин и миллиона позолоченных рам только Босх дунул мне в глаза родным сквознячком, ведь скользить по желобку пальцем и наслаждаться гладкостью лака было одно из развлечений бедного детства.
Вернувшись в отель на бульваре Бомарше (где я набрасывал вот эту страницу романа), я сразу вписал встречу в Лувре, пока она не остыла в памяти, - глазунья хороша, пока шкворчит на сковородке.
Но вернемся к незаконченной сцене, где капитан Самсоньев делает в ресторации выволочку свободолюбивому герою.
Не стоит производить ненужных стране впечатлений.
Не стоит никого увлекать.
Короче, слова капитана госбезопасности про производство впечатлений попали в самое яблочко, угодили стрелой в фанерную мишень декадента, каким я тогда был вырезан рукой промысла для стрельбища бытия.
Моя теория европейской и русской новейшей истории вкратце выглядит так: Россия - государство сугубо эстетическое, это огромное произведение искусства, страна-впечатление на окружающий мир. Экономические законы здесь подчиняются требованиям эстетики, а все остальное от лукавого. Вот почему мы оказались так чувствительны к нашествию плеяды эстетических чудовищ в конце XIX и начале XX века... Эту плеяду первыми украсили Оскар Уайльд и Уильям Моррис - первый сделал свою жизнь произведением искусства, а второй провозгласил принцип полной эстетизации быта. Дом, город и мир отныне становились предметом декора, ванную украшали изразцы с ломаной линией ирисов, на плече Сары Бернар разгуливал маленький хамелеон на золотой цепочке, а один из основателей фашизма Габриэль Д'Аннунцио мог упасть на пол во время светского раута и кричать до изнеможения: я хочу есть, я хочу есть... Молодой Гитлер создавал образ национал-социалистической партии как художник, как известно, это он придумал штандарты и знамена партии свастику в белом круге идеализма на фоне пролитой алой крови, он рисовал форму для штурмовиков, словом, создавал партию по эстетическим лекалам, по законам впечатления. Молодой Бухарин был увлечен Верхарном, культом крови, юной плотью нимфеток. Троцкий бесился от вида сибирских баб-молодух на станциях, их молочно-розовая плоть казалась ему пощечиной идеализму, молодой Сталин писал стихи о розах, а когда вытащил из воды утопающую девочку, поклялся при всех, что она вырастет и станет его женой, так оно и вышло. Он был маниаком сильнейших впечатлений. Он создавал СССР как империю красоты, как выставку силы и духа на удивление другим, и эта тяга была по душе народу эстетики. Империя страстно увлеклась плеядой тех дивных чудовищ, и молодая компартия была, конечно, партией политического декаданса.
Словом, призвание России - создание череды впечатлений на окружающий мир.
Вот почему так опасен у нас человек, производящий впечатления.
Посох Св. Христофора, или Видение Тундала
(Босх в компании с испанским королем Фердинандом Арагонским
и королевой Изабеллой Кастильской совершает путешествие в ад
в окрестностях Толедо)
С высоты холма было хорошо видно, что ад представляет собой просторную площадь, искусно выложенную кое-где разноцветной, а чаще черно-белой шахматной клеткой. На этом идеальном пространстве были местами разбросаны загадочные сооружения и фигуры, столь странные и непонятные, что хотелось их рассмотреть поближе. Что и предложил король своему спутнику.
- Мессир, - сказал Фердинанд, приглашая жестом спуститься с вершины холма по ступеням узкой мраморной лестницы, - эту местность обнаружил наш поэт и мой верный рыцарь дон Энрико де Арагон маркиз де Вильена, и мы называем ее адом. Потому что она слишком удивительна, чтобы назвать ее как-то иначе. Сейчас вы сами убедитесь в этом.
На широком пространстве, не меньшем, чем долина Алькаста у ног Альгамбры расположилось 1877 фигур, сложенных рукой творения в самый изумительный узор видения, которое когда-либо открывалось человеческому взору: цветущие побеги исполинского сада земных наслаждений, увешанных плодами любви, чья лопнувшая кожа ежевики или спелого яблока цвета земляники с оттенками персика была пронизана прекрасными червями объятий юных девушек и юных мужчин, сложенных в позах, одновременно самых непристойных и безмятежно невинных. Касание распускалось венчиком рук и султаном татарника, на котором повисала хрупкой крепостью членов раскаленная бабочка, и отражение в воде от напора раскраски было прочным, как лед, розовый лед летнего сна, чьими глыбами, шарами и пирамидами были выложены видения шести кристаллических сфер луковиц любви, прорастающих к небу над раем греха клубами остекленевших на солнце фонтанчиков граней резьбы и отражений стекла. И эти отражения сами складывались в новые пирамиды грез Господа нашего Иисуса Христа всемогущего курильщика опиума, чад которого стал нашей плотью. И престол его в небесах был окружен пчелиным роем порхающих тварей, оседланных голыми чреслами грешников, ликующих в напряжении мандрагоры, поющей осанну чертогу спасения.
- Что означает эта райская картина ада? - наконец спросила художника Изабелла.
Карлик мочился с плеча короля струей жемчуга в шляпу альгвазила Хосе Лосара, которую тот любезно держал в протянутой за мелочью смеха руке.
- Вы не верите даже в существование ада? Или так выглядит рай? Или это чистилище в итальянском вкусе?
- Ваше величество, - ответил королеве художник, - я не могу дать разъяснений, потому что мы, художники, призваны создавать тайны, а не давать отгадки. И чем глубже тайна, тем больше в ней смысла. Тут разгадки не годятся.
- Нужны ли еще доказательства ереси? - обратилась Изабелла к супругу. Да, наш голландец насквозь провонял ересью. Пропитан ею, как водой - морская губка.
- Даже если в нашего гостя вселился дьявол, - улыбнулся Фердинанд Арагонский, - ни один волос не упадет с его головы в Испании, пока я король ее.
- Благодарю вас, ваше величество, - усмехнулся художник, - я напрасно говорил правду, надеясь на то, что любовь к острой пище сделала мозг испанцев восприимчивым к острой мысли.
Изабелла до крови закусила оттопыренную, как гриб-моховик, губу.
Путешественники спустились по ступеням на поверхность залива, уходящего в глубь сада земных наслаждений, король спустил с рук своего любимого Балтазара, который, корча рожи, с опаской обезьяны на паркете дворца Алькасара побежал по твердому кристаллическому языку мимо сплетенных страстью фигур, и путешественники шли за ним следом, по голубой глади, мимо кубка из голых ног молодого мужчины, который держал на чреслах плод сладости, мимо крокодила, который стиснул створками ракушки любовную пару, мимо драгоценных голов четырех купальщиков, которые окружили сладкими ртами крупную землянику, остановившись только в тени исполинского шеста, на который опирается Святой Христофор, переходя вброд через рай... Король загляделся на бабочку, сосавшую кровь в синей плазме султана, венчавшего согбенную дугу стебля татарника.
Карлик пытался прыжками макаки допрыгнуть до бабочки.
- Не кажется ли вам, ваше величество, что, шествуя по миру с этим гадким карликом на плече, - заметил живописец, - вы похожи на Святого Христофора с младенцем Христом на плече и невольно кощунствуете над священным преданием, а ваш шут-карлик, сидючи на плече короля, глумится над тяжестью Господа, которой уравновешивает на весах вселенной весь мондус лундус, чтобы миру не пасть в бездну.
- Разве? - задумался король, и, свистнув карлика, Фердинанд Арагонский дал знак подъехать карете, которая, приняв путешественников внутрь, направилась в самый полумрак ада и остановилась не раньше, чем подъехала к отвратительной куче музыкальных инструментов распространяющих зловоние, где, шагнув наружу, король с любопытством наклонился над барабаном, в оконце которого из раздутого туловища ударов смотрел несчастный барабанщик на усатого беса, который неистово лупил по чувствам мученика барабанной дробью кипарисовой палки, а Изабелла узнала в голом мертвеце с флейтой в заду флейтиста и композитора итальянца маэстро Гримани, чья вторая голова тонула в жерле безобразного кларнета в два человеческих роста и вопила плюющим языком дымящей чадом руки, расплющенной на пятипалые брызги упавшей на ладонь кары.
