торжественно отбывал в сторону священной ванны, после чего вяло тащился в спальню, Идо ненадолго прерывал зубрежку, выходил из комнаты, садился пить чай с Анат и рассказывал ей, что выучил.
«Больше таких моментов у меня не будет, Йонатан, это были лучшие минуты последних лет», — поделилась Анат с Йонатаном после смерти Идо, подняв на него пронзительный, умоляющий о чем-то взгляд, и Йонатан осознал, что должен любой ценой защититься от этого жгучего, вопиющего сияния ее глаз.
Ведь он никак не мог возвратить ей, своей матери, то, чего она лишилась с побегом мужа в работу, с сумасшествием Мики и со смертью Идо. Он знал и то, что если ступит на закрытую, заминированную территорию огромной любви между матерью и Идо, то пропадет. Она бросала свои бесконечные чертежи дизайн-проектов, шагала к Идо в комнату, наблюдала за его пальцами, ухватившимися за буквы танаев [99], и говорила: «Идоди, хочешь выпить чаю?», и еще: «Идоди, ты — открытие в этом мире». Подождав секунду, вглядывалась в него еще раз, вновь замечала его довольный, направленный в ее сторону взгляд и продолжала: «Мой Додош, ты нам раскроешь тайны Торы, которых мир ждет уже столько поколений, ты сумеешь разрешить духовную остановку нашего с папой поколения. Ты, мой сын, принесешь в мир новую Тору, я так надеюсь, что ты сможешь удержать в себе великую душу, которая тебе досталась». Тут она замолкала — хотела бы продолжать и продолжать беседу, но силой себя останавливала.
Однажды при Йонатане у нее вырвалось, что Эммануэль был ее открытием и великой, редчайшей душой, но эта душа слишком быстро утомилась, сломилась в самом начале пути.
«Твой отец знал, что великие души привлекают огонь, критиков и жуткие оскорбления, и по своей воле отказался от всего этого. Ведь где мощь, там и обилие критиков и зависти», — добавила она категорическим тоном.
Она всегда была уверена, что с Идо такого не случится, что он никогда не утомится. Что хотя постоянство и молчаливость он унаследовал от Эммануэля, но от нее получил рассудительность и упорство и что, подобно тому как она не отказалась от Эммануэля, он не откажется от Торы. Не сдаст позиций, как сдал их отец. Сумеет не отпустить. Тут она быстро взглянула на Йонатана, всплакнула, утерла слезы и сказала: «Прости, Йонатан, я не собиралась тебе этого рассказывать, не надо было с тобой делиться такими мыслями. Прости, — и добавила со всхлипом: — Извини, но любовь к Идо пошатнула мои основы и заставила нарушить самые важные запреты правильного материнства».
Идо, очевидно в отца, по большей части молчал, и она осмеливалась только крайне осторожно предложить ему чаю, словно сожалея о самом своем присутствии, мешающем ему учиться. Всякий раз, когда он соглашался на ее предложение, она спешно заваривала для него травяной чай, добавляла две заветные палочки корицы, которые прятала ото всех для него одного в глубине широкого ящика с кастрюлями для мяса [100], и, гордая собой, подавала ему стакан.
Ей было неудобно много говорить при молчащем сыне, к тому же она опасалась его перегрузить. Однако при Йонатане она не боялась пустословия, обсуждала с ним вредных клиентов, которые приходили заказывать у нее работу и задерживали оплату или просто надоедали ей измерениями своих просторных спален и декоративных ниш из гипса в гостиных и вопросами, стоит ли в этих нишах ставить светильники.
«Они с такой неимоверной серьезностью обсуждают детали, что можно подумать, будто они в этом доме намерены прожить не меньше тысячи лет, — как-то цинично бросила она. — Но ты сам понимаешь, в возрасте тридцати пяти — сорока лет люди строят себе дом, а к семидесяти уже вовсю ищут дом престарелых, и ради этих тридцати лет надо сходить с ума?» — В ее голосе слышалась нота личной обиды на человеческую ничтожность.
Как бы желчно Анат ни отзывалась о своей обширной клиентуре, сама она понимала, насколько любит свою работу, как довольна заслуженным именем. Пусть она этого не признавала, но Йонатан знал, что она гордится своей независимостью, тем, что собственными руками выстроила удачную карьеру, и своей непохожестью на других женщин Беэрота — преподавательниц «творчества» и заповедей в начальной школе поселения, медсестер в родильном отделении больницы «Хадаса» на горе Скопус в Иерусалиме.
Отстань немного от Идо, не раз думалось Йонатану, оставь его в покое. Ваши отношения меня смущают, хотелось ему сказать ей, но всякий раз в последний момент ему не хватало решимости. Он помнил слова гемары в трактате «Шабат», что «человек никогда не должен выделять одного из своих детей», ведь из-за того, что Яаков отдавал предпочтение Йосефу из всех своих сыновей, «в конце концов наши предки оказались в Египте» [101], но умел понять и то, что Идо для нее — единственное убежище от все увеличивавшейся преграды меж нею и Эммануэлем. Стоило раву Гохлеру однажды в продуктовой лавке упомянуть, что Идо ждет будущее большого мудреца, как она помчалась покупать для сына сборники поучений по трактату «Бава кама» в книжных магазинах района Геула [102]. Она намеренно просила особенно ученые книги: например, наставления рава Нахума Перцовича [103] и «Общины Яакова» Стайплера [104], чтобы все знали, как умен ее сын, воплощающий чужие мечты. Йонатану хотелось упрекнуть ее, сказать: «Дай ему побыть обыкновенным мальчиком, которому нравится петь у костра и дурачиться с друзьями, а не только читать назидательные книги о Талмуде», — но он молчал.
И ладно я, мама, но как же Мика? Почему он не заслуживает от тебя любящего словечка? Разве ты забыла, что и он — сын, которого ты родила? Что и ему присуща особая отзывчивая мудрость, он, как никто другой, включая Идо, переполнен добротой, он один зимой, когда Ноа застревает на гравийной дороге по пути в деревню, а Амнон неизвестно где в своей армии, бросает все, чтобы прийти ей на помощь, или просто приезжает побыть с ее детьми и побаловать их многочисленными подарками, всегда припасенными на дне его «рюкзака Идо»? Почему ты не видишь его душевности, способной покорить любого? Как это ты одна, при всей своей восприимчивости и утонченных радарах, сумела его не заметить? Почему мне всегда кажется, что я один вижу неисчезающую его красоту, будто и я наделен мудростью безумия: вижу самое красивое, самое тайное, самое больное и не убегаю,
