тела. Именно поэтому рана не заживает и гноится. Температура поднялась, потому что иммунная система ведет себя так, как будто началось заражение крови. Красные следы — это реакция иммунной системы на инфекцию.
— Я же все залила йодом, — сказала я.
— Если в ране что-то осталось, это не имеет значения, — отмахнулась Ингрид. — Ты знаешь, где растет сфагнум? Это такой мох.
Я кивнула, и Ингрид велела мне принести побольше мха и промыть его в ручье от земли и листьев. Я побежала к ровной полянке у ручья, где деревьев было мало и мох рос толстым слоем. Сняла целый большой кусок. Он слегка затрещал, потому что уже замерз сверху. Мох был грязный и тяжелый, и я его отжала, а потом вымыла в проточной воде. Руки у меня совсем закоченели и покраснели, пока я мыла и снова отжимала мох, а потом еще выбирала из него веточки. Потом я побежала обратно. Ингрид сидела у костра. Перед ней лежал маленький чехол на молнии. Она достала из него длинный пинцет и сунула его прямо в огонь. Кончики пинцета раскалились докрасна, и тогда она положила его на камень.
Увидев мох, она сказала:
— Gut, — а потом спросила: — А веревка у тебя есть?
Я протянула ей моток паракорда, а она сняла с шеи грязно-белый шарф. Вроде бы шелковый. Положила его на камень, вывалила мох на шарф и связала концы, так что получился узел. Вынула складной нож, отрезала кусок паракорда и обвязала им свой узел, сделав сверху петлю. За эту петлю она подвесила мох над огнем, а под него поставила чайник. Чайник скоро закипел, и пар пошел прямо в мох. Рядом Ингрид подвесила пинцет, чтобы на него тоже шел пар.
— Дезинфекция, — сказала она.
Я села на камень с другой стороны костра и стала смотреть, как пар окутывает узел со мхом.
— А что у нее в руке? — спросила я.
— Я полагаю, что зубы.
— Зубы?
— Щучьи зубы. Они очень хрупкие и тонкие и могут обломаться и остаться в добыче. Много лет назад в Германии я лечила рыбака, которого укусила щука. У тебя есть мать?
— Ага, — но больше ничего рассказывать не стала.
Она посмотрела на меня и улыбнулась.
— Ты очень высокая и красивая. Твоя мать здесь?
— Нет. Мы сами по себе. Я гляжу за Пеппой. Мы охотимся, ставим силки и ловим рыбу.
Ингрид снова улыбнулась. Когда она улыбалась, глаза у нее делались узкие, как у китайцев, а вокруг глаз собирались морщинки. Лицо у нее все было покрыто ямками и складками, а кожа была цветом как ее шелковый шарф. Она красилась очень красной помадой, а еще темными тенями и тушью.
— Я живу в шалаше, — объяснила она. — Мой больше вашего. Еще у меня есть сушилка для дров и склад еды.
— А где это? — спросила я.
— Примерно в пяти километрах. — Она указала куда-то в сторону Магна Бра. — На другой стороне, за камнем, в маленькой долине с ручьем.
— А вы давно тут живете?
— Четыре года. А до этого я жила в той же долине, ближе к городу и дороге. Но я не люблю людей.
Мне захотелось рассказать ей о нас, Роберте, полиции и опеке, которые наверняка нас ищут, и посмотреть, выдаст ли она нас. Но тут Пеппа закричала: «Хочу писать», и я вывела ее в уборную.
Когда мы вернулись, Ингрид спросила, есть ли у нас мыло. Я нашла кусок в рюкзаке, и она вылила чуть-чуть кипятка себе на руки и долго мыла их с мылом, а потом еще держала над паром. Потом она стряхнула воду и сунула руки чуть ли не в огонь.
— Дай ей две таблетки обезболивающего. Пеппа, сядь.
Я дала Пеппе две таблетки ибупрофена. Она скорчила рожу и села на лежанке, положив руку на колено. Ингрид распаковала сверток с мхом — оттуда пошел пар — взяла пинцет и вытерла его о шелк.
Потом она включила налобный фонарик и встала на колени рядом с Пеппой.
— Будет больно, — предупредила она, и я взяла Пеппу за другую руку. Для начала Ингрид отжала немного мха и положила его на укус. От мха пошел пар.
— Горячо, — сказала Пеппа, но даже не дернулась. Ингрид поправила мох, чтобы он закрывал рану целиком, и сказала:
— Теперь подождем.
Мы посидели так, а потом Пеппа попросила:
— Ингрид, не говори никому, что мы здесь.
— А кто вас ищет? — поинтересовалась Ингрид.
— Пеппа, молчи, — предупредила я.
Но она все равно заговорила:
— Полиция и социальные работники. Мы убежали. Если нас поймают, то Сол посадят в тюрьму.
Ингрид выпрямилась. Закрыла глаза и сказала:
— Я никогда никого не выдаю. В молодости я жила в ГДР, и там везде были стукачи, которые рассказывали властям про всех. У меня были хорошие друзья, то есть я считала их хорошими друзьями, а они передавали все, что я говорила, где бывала, с кем общалась. Потом было очень плохо. Человек, которого я любила, тоже оказался из них. Я не доверяю болтунам, Пеппа.
— А что такое ГДР?
— Это в Германии, — объяснила я.
Ингрид открыла глаза и подняла палец. Потом наклонилась и сняла мох с руки. Мох она выкинула из шалаша. Царапины были совсем чистые, без крови и гноя, а края у них побелели. Кожа у Пеппы стала белее, чем мох. Ингрид направила фонарик на ее руку и взяла пинцет.
— Держи, — велела она. Пеппа зажмурилась, я схватила ее за руку и тоже закрыла глаза.
Пеппа дернулась разок.
— Ach so. Gut. Einer. Ah. So. Und noch einer. Und. Noch einer. So, [8] — говорила Ингрид.
Мы с Пеппой открыли глаза, когда Ингрид сказала:
— Отлично. Можно смотреть.
Она вытянула руку и посветила себе на ладонь. Там лежали три треугольных обломка чего-то, похожего на пластик. Два были острыми, а третий — толстым и тупым.
— Это зубы щуки? — спросила я.
— Да. Мы их вынули, и инфекция уйдет.
Пеппа долго смотрела на зубы и сказала наконец:
— Какая эта щука гадина.
Ингрид положила еще мха на рану и перевязала ее. Велела Пеппе помахать рукой, а потом погладила Пеппу по голове:
— Теперь ты поправишься, детка.
Я поняла, что мне нравится Ингрид. Может быть, я даже смогу рассказать ей про убийство. Я приготовила чай и вынула кекс, и мы поели печенья, орехов и изюма. Ингрид спросила, сколько у нас еды и фильтруем ли мы воду. Я сказала, что мы ее кипятим, и у нас есть солонина, фасоль, печенье, кекс,
