Видит Таня, что дело плохо, вытолкнула к медведю пару собак, — может, они его отгонят. Но собаки были плохие, перепугались медведя так, что с визгом удрали на залив, а оттуда — чуть не за версту, и лают на него, зачем он пришел к ним на зимовку. Видит девушка, что на собак надежда плохая, стащила поскорее со стены старое отцовское ружье, зарядила его пулей и решилась стрелять. А ребятишки вцепились в мать и ревмя-ревут, не дают ей и поворотиться, не то что помочь чем-нибудь Тане.
Но только что Таня завозилась с ружьем, отыскивая пистоны, как медведь снова появился в окошке, еще дальше просунул голову и так и лезет в избушку. Но тут уж в его белую громадную голову полетела целая головешка. Крякнул он, помотал головой перед окошечком и снова полез на крышу. Нашел там опять что-то, снова сполз вниз и ест недалеко от избушки. Высунулась Таня в сени, видит, — нет его там, захлопнула поскорее сенные двери с улицы, и стала смотреть на двор. Видит, — медведь совсем недалеко, гложет тюленьи шкуры и только посматривает на их хижину, как бы туда забраться.
Тут ей ужасно захотелось выстрелить в этого страшного зверя. Просунула она в щель ствол винтовки, прицелилась, прищурилась от страху, выстрелила и живо убежала в избу. Слушают они с матерью, выглядывают в оконце, — ничего не видно. Приотворила Таня двери в сени, выглянула на двор, а медведь как ни в чем не бывало, продолжает есть тюленьи шкуры. Ухватится лапами за один конец шкуры, прижмет к снегу, возьмется зубами за другой, да так и отдирает, а сам все посматривает на избу, нельзя ли туда зайти и чем-нибудь полакомиться вкуснее.
Таня бросилась в избу, опять зарядила пулей винтовку и пошла в сени снова стрелять медведя. А он как раз уж тут стоит перед самыми дверями и даже пробует их отворить своей лапой. Выстрелила скорее она в него в упор, не помня себя, убежала в избу и держит ручку дверей, думая, что медведь гонится за нею. Но, слава богу, в сенях ничего не слышно.
Затихли все. Прислушиваются. Проходит так несколько минут, и зверя как-будто даже не стало. Зарядила Таня в третий раз винтовку, выглянула в сени, — а медведь лежит у самых дверей уже мертвый.
Долго они не смели подойти к подстреленному зверю. Долго он еще вздрагивал, ворочался, скреб широкими, мохнатыми лапами снег, но, наконец, затих. Только теперь прибежали собаки и, набравшись храбрости, стали лаять на убитого зверя, потом набросились на него и начали его грызть и теребить за уши. Но потом, видно, поняли псы, что с мертвым воевать не стоит, — бросили его и стали подлизывать кровь, которая лилась из раны на снег.
Ребятишки так перепугались белого гостя, что не только выйти, не смели даже выглянуть в сени. А Таня ликовала. Она с гордостью, в сотый раз, обходила кругом зверя, пробовала поднять его мохнатую, широкую лапу, пробовала стащить его с места, так как он как раз лежал у самых дверей; но зверь был так велик и так тяжел, что им и с матерью вместе не удалось его сдвинуть с места.
Сам Логай, когда вечером воротился с сыном, даже глазам не поверил, когда увидал, что белый медведь лежит в сенях, у самых дверей избушки, мертвый.
С этих пор Таня стала настоящей охотницей. Медвежью шкуру продали и купили ей бус, платок, ленточек, в которых она теперь франтила перед нами, а отец ей даже подарил свое старое ружье, из которого она убила этого медведя. С этих пор ее стали часто брать даже в море, где она охотилась не хуже брата, обдирала тюленей, ловко ездила на промысловой лодочке, лихо стреляла и даже соперничала со своим старшим братом в меткости стрельбы.
Но еще раньше в Тане заметна была страсть к охоте. Отец рассказывал, что она, совсем еще маленькой девочкой, уже обнаружила некоторое пристрастие к охоте. Бывало, говорил он, как только станешь налаживать ружье, она уж тут как тут, сидит рядом, смотрит, как он заряжает или починивает, и расспрашивает, куда он хочет ехать, далеко ли это, надолго ли уедет, какого зверя привезет, где спят белые медведи и прочее. Ее все интересовало, и, бывало, когда наступит теплое время, вскроется море, прилетят гуси, зашумят с гор ручьи, он никак не может от нее отвязаться и берет ее с собою и везет в санках к морю, садит там ее в лодочку и ездит с нею целый день, стреляя тюленей, гоняясь за водяной птицей, а она или спокойно сидит себе в лодочке, следит за всем своими черными, бойкими глазками и даже дом и мать забудет или спит, убаюканная морем и свежим воздухом.
Таня ездила с отцом и в горы, когда он промышлял там оленей. Она даже не боялась оставаться там одной, когда отцу нужно было, подсмотревши оленей, оставить с ней собак с санками, а самому ползти, подкрадываясь к зверю часами. Однажды, когда Таня так оставалась с собаками, а отец ее ушел стрелять оленей, собаки, увидя последних, не выдержали, бросились от девочки, вырвали у ней вожжечку из рук и убежали в горы, оставив ее совершенно одну. Она и тут не испугалась: залезла на большой камень, набрала камешков, стала ими играть и потом беспечно заснула. Отец ее очень перепугался, когда не нашел на месте ни дочери, ни санок, ни собак. Помчался в горы, и там ее нет. Собаки убежали версты за три, и он их переловил; а Тани все нет. Только вечером нашел он ее спящую на камне и увез поскорее домой.
Когда мы кончили разговоры и собрались домой, моим ямщиком на обратный путь оказалась Таня. Она проворно выправила собак в лямках, взяла длинный шест, крикнула на них. Они вскочили, бросились за первыми санками, она, на бегу, присела на передок, и мы понеслись с ней в сумраке ночи, оставляя только снежный вихрь позади наших санок.
Только теперь я мог рассмотреть, какой лихой, живой человек эта девочка; она ловко правила собаками, быстро справлялась с ними на раскатах, и те, чувствуя над собой ее длинный, покачивающийся шест, зная ее руку, летели вперед во весь собачий дух, так что я только держался обеими руками за санки.
И на каждом толчке раската, на каждом нырке сугроба только побрякивали ее медные цепочки, шуршали бусы и развевались по ветру ее ленточки!..
Я не мог налюбоваться на удаль этой девушки, которой, казалось, больше доставляло удовольствия быть в роли мальчика, возиться с ружьем, чем сидеть дома, играть в куклы и забавлять маленьких братьев и сестер и возиться с кухней.
Через какой-нибудь час мы были уже дома, и я подарил моей Тане такой красный платок, какого она сроду не видала на Новой Земле, и была, казалось, в восторге.
Так кончилась эта поездка к Логаю, где я познакомился с этой замечательной маленькой охотницей-самоедкой.
III
Познакомившись с Таней Логай, я часто потом видал ее у нас в колонии, куда она подчас являлась одна-одинешенька, а то с братом или с отцом, за покупками или просто повидаться, поболтать с знакомыми самоедами. У нее теперь были свои санки для разъездов, собаки, которые любили ее, потому что она их хорошо кормила, и все принадлежности охоты. Непременно с ней же, неразлучно, всегда было ружье, которое она привязывала вдоль санок в чехле, с порохом и пулями наготове.
В такие приезды она непременно заходила и к нам. Теперь она уже нас знала и меньше стыдилась. Придет, поклонится нам и станет скромненько у дверей.
— Ну, — спросишь, бывало, — Таня, как расправляешься ты нынче с белыми медведями? Часто ли ходят они к вам в гости?..
Она засмеется.
— Как промышляешь? Много ли тюленей убила, сколько песцов поймала в капканы?
Таня все подробно и обстоятельно расскажет. Пригласишь гостью чаю напиться (дома она редко пила чай, потому что отец не держал его, считая баловством этот напиток), и смотришь, она оживится, расскажет, как, когда они ездили с братом в горы, он промахнулся в оленя, а она убила на бегу его пулей, как их чуть-чуть не оторвало от берега на льдине и чуть, было, не унесло в море, когда они стреляли тюленей на льду, как они видели стадо моржей, белых дельфинов, когда прилетели первые гаги на море, когда слышали голос лебедя… Все это она знала, за всем следила, ей была мила, дорога эта природа полярной страны, где она родилась, ей понятен был ее язык, ее прелести. Она следит за всем, она уже не живет одной жизнью скучного чума — жилища самоеда, — для нее есть другой мир, и она его любит. И странно, — порой эта девочка, четырнадцати лет, совсем еще не развившаяся, почти ребенок, низенькая, худенькая, заставляла нас заслушиваться ее рассказов, так с ней было отрадно, весело, приятно.
Самоеды тоже ее любили. Они утверждали, что Таня, действительно, хорошо стреляет.
— У ней твердая рука и счастье на зверя, — говорили они, и в этих словах чувствовалась их гордость за девушку, героиню Новой Земли.
И, действительно, это была правда; она стала настоящей героиней. Не прошло и года с нашей первой встречи, как Тане опять посчастливилось поохотиться на белого медведя, тогда как другим самоедам не удавалось по году даже в глаза видеть этого редкого зверя.
