И несколько лет не было о нем ни слуху, ни духу. Городскую квартиру свою он сдал незнакомым людям, и когда кто-нибудь из нас звонил, надеясь на внезапное его появление, чужой голос бесстрастно отвечал: "Их нет. И скоро не обещали". И тихое, дурманящее, как наркоз забвение постепенно стирало имя Епифания из бесед наших.
Но однажды летом я, хоть и не принадлежал к числу тех, с кем Епифаний во времена былые делился сокровенным, именно я получил от него краткое послание, записку с приглашением посетить его и с обстоятельным описанием маршрута.
Не скрою, лестно было оказаться единственным, удостоенным такой чести. И вновь имя Епифания всплыло за нашим столом, уже далеко не столь праздничным, а сотрясаемым отголосками всех тех катаклизмов, что подобно затяжным дождям, не покидали нас, лишь усиливаясь.
И уже в дверях я кивал головой, выслушивая все вопросы, которые передавали самые умные из нас Епифанию, полагая, что уж он-то, вдали от суеты, разрешил недюжинным умом своим немало.
Руководствуясь наставлениями его записки, я довольно легко проделал путь мой, последовательно меняя поезд на автобус, а последний - на собственные ноги. Я не знал, что привезти Епифанию, и потому рюкзак мой был легок, содержа лишь гостинцы для его сына, да только что вышедший стихотворный сборник наших общих приятелей. И купленные в складчину французские духи для Адели, для незабываемой нами Адели.
Изба его стояла на краю деревни, на юру. Дальше тянулось кустистое, не запаханное поле, упираясь где-то на горизонте в темную полосу леса. Пейзаж этот отчего-то опечалил меня своею пустотою. И дом, бревенчатый, серый, кое-где замшелый, с чуть подсевшими нижними венцами, никак не отвечал моему ожиданию безмятежное обители.
Епифаний, нимало внешне не изменившийся, довольно холодно отнесся к сборнику и автографам авторов. Открыв наугад посередине и прочитав несколько строк, он отбросил книжечку на широкую, прочно стоящую кровать с лоскутным одеялом. Больше живости к подаркам проявил его наследник, Митя, крепкий и бойкий мальчик, в котором с трудом угадывался некогда задумчивый златокудрый херувим. Адели, долгожданной Адели не было, она уехала, как кратко мне пояснили, в близлежащий город за покупками.
Обменявшись малозначащими фразами о здоровье, знакомых и проч., мы ненадолго замолчали, наблюдая за мальчиком, увлеченным привезенными игрушками. Затем Епифаний предложил мне пройти в огород. Мы вышли из избы.
Обведенный невысоким и редким дощатым забором, участок соток в восемь был покрыт грядками различной и странной конфигурации, в которой за буйной, покрывающей их зеленью, с трудом, но угадывались буквы. Епифаний вел меня среди посадок, любовно осматривая дела рук своих, на ходу что-то подправляя, что-то выдергивая.
- Знаешь ли ты, - вдруг остановившись и оборотясь ко мне, спросил он, - что значит собрать урожай?
И сам ответил:
- Это значит рано-рано утром выйти к росной земле, встать на колени, тихонько постучать в нее и смиренно просить: "Я кушать хочу".
Я решил, что настало время для тех вопросов, что вез я с собой, с трудом удерживая их в памяти. И некогда близкие Епифанию люди спросили его моими устами. Но не было им ответа. Он лишь поморщился с досадою и сказал:
- Как и прежде, даже говоря о самом страшном и больном для нас, мы обсуждаем ситуацию нереальную, сказочную. И потому слова наши так далеки от цели, как бы мудры они не были. И нам нет смысла жить лучше, потому что жить лучше будем все равно не мы. Бог весть, отчего так у нас, но у нас так всегда. И да пребудет.
И направился в избу. Там молча принялся накрывать на стол. И пока вставали на скатерть блюда с многочисленными солениями и просто свежей зеленью, я перелистывал привезенный в дар сборник, прерываясь на милую болтовню с Митей.
- Но послушай, - сказал я после того, как был утолен первый голод, не пишешь ли ты стихов? Многие из ожидающих меня там бились об заклад, что привезу им строки Епифания нового, непривычного, но столь же даровитого...
И вновь поморщился он. И указал на стол.
- Вот мои слова и мысли. Я их высказал руками и скрепил потом. И дали они всходы. Ты видишь и ощущаешь плоды. Они теперь в тебе. Кто знает, чем они для тебя отзовутся?
Более не задавал я тех вопросов. Но о хозяйстве своем он рассказывал много, охотно и добродушно.
Развязка же нашей встречи оказалась внезапной для меня. Епифаний вдруг, словно вспомнив о чем-то более важном, чем визит гостя издалека, замолк, затем сказал, глядя в стол:
- Вот и все, за чем пригласил я тебя. Более мне сказать нечего. И что тебе длить здесь твои часы? Поезжай с Богом?
И оборотясь к сыну, добавил:
- А нам пора к земле. Мы своим трудом живем. Правда ли, Митя?
И послушный мальчик оставил игрушки и подошел к отцу.
- Что тебе дать с собою? Овощей ли каких? Солений?
Но я отказывался от всего, задетый столь странным приемом.
- А, знаю, - сказал Епифаний. - Вот же для тебя.
И снял с печи полотняный мешочек.
- Здесь мой самосад. Помни же меня и люби.
И не смог я отказаться.
- Так ли спасибо, - сказал я. - Однако ж постой, позволь мне дождаться хотя бы Адели. Ведь у меня к ней презент и поклоны.
Тягостно для меня прозвучало его недолгое молчание.
- Не стоит тебе дожидаться Адели, - сказал Епифаний. - Да и не узнаешь ты ее в женщине, прячущей кудри под грубым платком, а нежные ступни - в тяжелых сапогах. Ступай с Богом.
Что оставалось делать?
У крыльца, впрочем, задал я ему еще один вопрос, уже мой вопрос:
- Отчего ты позвал меня, именно меня?
Он ответил с готовностью:
- Оттого, что ты не столь красноречив. Оттого что ум твой, да простишь мне, не столь жаден до тайн мироздания, равно недоступных ни глупцу, ни мудрецу.
Выходя из калитки, я оглянулся, сказал негромко:
- Мы будем вспоминать тебя.
Епифаний промолчал. А сын его, глянув вверх, на отца, робко махнул мне рукой на прощание...
Я сидел в траве у автобусной станции, курил неумело свернутую самокрутку, давясь крепчайшим горлодером. Крестьяне ожидали автобуса, который привезет их с того набитыми мешками к ночному поезду, к тому самому поезду, где мне предстояло о многом подумать в прокуренном тамбуре. Подумать лежа, Бог даст, на третьей полке в общем вагоне. Мне надо было подумать, почему же он пригласил меня, и что хотел ответить моими устами вопрошающим. Подумать, как я расскажу ожидающим меня о том, что они никогда больше не увидят Адели, лебединокрылой душою Адели...
СИДЕЛЕЦ
Внешностью Михея природа обделила. Лицо прыщавое, дурное, правый глаз косит. Росту он хоть и выше среднего, да только девчонки все равно не заглядываются.
Это сейчас он сидит в опрятном светлом магазинчике, а начинал лет пять назад в киоске крохотном, будке. Обосновал ее на бойком месте у метро "Кунцевская" хитрющий грузин Заза. Разглядел он и в угрюмом злобном пареньке надежного сидельца, на которого можно оставить добро хозяйское. Не обворует, не сбежит и служить станет преданно. Потому как всегда будут нужны парню деньги на девок. Так-то...
Вспоминая времена будочные, только головой Михей недоверчиво качает. Летом духота и вонь. Зимой холод собачий. Торговали водкой дешевой, отравою. Покупатель шел жалкий, бранчливый...
Теперь Михей не жмется среди коробок, а сидит за белым прилавком, поигрывая кнопками электронного кассового аппарата-игрушечки. Магазин ломится от дорогого добра. У дверей охранник стоит, вышибала. Покупатель не шваль какая-нибудь, народ солидный, которому недосуг гоняться за дешевизной. И Михей уже не хамит открыто, как бывало, но и не раболепствует, ведет себя с достоинством. На черный день уже отложено.
Знойный июньский день клонится к вечеру. Охранника сморило, того и гляди, по косяку сползет. Михей с усмешкой смотрит на этого громилу, затянутого в душную зеленую форму и ремни. Сам Михей облачен лишь в шорты и майку, на которую свисает недавно купленный тяжеленный серебряный крест.
Воскресенье. Редкий покупатель забредает лишь за пивом холодным. Вот и еще один, из числа тех, к которым у Михея интерес особый. Видит Михей через широкую стеклянную витрину, как подъехал малый, его ровесник, на шикарной иностранной машине, как небрежно захлопнул дверь, что-то коротко и повелительно сказав-приказав роскошной блондинке, оставшейся на пассажирском сиденье. Чувства Михея понятны - не сиживал тот лощеный хлыщ в вонючих будках, не мерз за копейку, не выслушивал мат всякой пьяни.
Однако Михей ничем своих эмоций не выказывает. И лишь с охотничьим интересом наблюдает, как входит малый небрежной походкой в магазин, как останавливается перед прилавком, не вынимая левой руки из кармана дорогих светлых брюк. Бросив деньги перед Михеем, требует бутылку "Гессера". Михей невозмутимо отсчитывает сдачу и ставит бутылку на прилавок.
- А открыть?
Михей достает из-под прилавка открывалку на веревке и молча со стуком кладет рядом с запотевшей бутылкой. Малый, не вынимая руки из кармана, начинает открывать. Михей смотрит с насмешливым интересом. Бутылка скользит по пластику и ахается у ног покупателя. Пенная жидкость заливает ему ноги. Из подсобки выглядывает вечно хлопочущий Заза. Оборачивается охранник.
