тонкое железо под стеклом. Истерлось по краям зеркалом поломанное небо. Вмазанный в стену одолевает злой сон. Но хочу думать над воспоминаниями с восторженного боку. Я там, это не я́ здесь. Ты не помнишь, я помню за тебя.
Детская книжка сказок мало помнит и хочет лишь счастливый конец. Она ничего другого не помнит и ничего другого не может научиться хотеть. Много книг, но лишь ее Сиропин утопил. Хотя ведь ловкости рук не требуется, чтобы выронить из них в болото, например, энциклопедию, телефонный справочник, рецепты, азбуку. Но таков уж он был – наш восхитительнейший Сиропин со своей большой изюминкой.
Есть лишь утопленная книжка сказок, и она хочет счастливый конец. И не глупости из прочих книг, а ее желание, наконец, исполнится. Спящая красавица должна быть расколдована. Другого выбора нет: в утопленной книжке только счастливые концы, и нет в ней других вариантов. Только счастье. Она вам, малыши, почитает перед сном.
Когда-то, где-то, однажды. В нерассказанных краях уже истраченного мира. Жили-были. Марат, Баландин, Семенов. И смерть. Валентина. Всех ждал счастливый конец. И жили они долго и счастливо.
Лучше ты, мальчик, продолжай. Нет-нет, пускай вот он.
Наши алые пионерские галстуки никогда не утратят цвет нашего знамени. Ну разве что, вечно мятая, жеваная тряпка Баландина, которую он повязывает на длинной шее, утратит всё же и окончательно свой цвет. Меня может многое беспокоить, но видя наши устремленные вдаль сверкающие глаза, развевающиеся на ветру алые стрелки, я не вижу преград, я заранее счастлив, я уверен в себе и своих рядом стоящих товарищах одноклассниках. Думаю, можно это пометить как начало для любого школьного сочинения.
Марат просил всё записывать. Мы видели Валю – сомнений нет, это была она, ее шаг, ее смех. Но, боже мой, что это была за Валя, старая и ужасная как смерть. Они вдвоем с Маратом шли впереди чуть ли не за ручку, болтали, и Марат приторно сиял.
Мы с Баландиным передумали отстать от них, когда у Марата из незаметной ему дыры в кармане стали выпадать вещи. Он ронял, мы подбирали: монеты, окурки, выпал даже походный складной ножик, который я давно хотел у него выменять. Баландин с восторгом заявил, что таким темпом мы будем скоро миллионерами. Но уйти все же хотелось, когда эта парочка впереди нас радостно оборачивалась к нам. Это зрелище завораживало и тянуло адским шепотом во все стороны.
Много позже, когда мы втроем уже сидели у своего высокого уютного костра, Баландин помог мне подобрать слова, вспоминая конец какого-то анекдота. Это была смерть, сама Яга. Конечно, мы никогда не видели смерть. Но люди со столь мощным воображением, как наше, не могут ссылаться на незнание. Ее лицо даже не сравнить с черепом в нашем классе. В тени капюшона смутно угадывались очертания – нет, не очертания голых лицевых костей черепа – черты лица. Но какого лица. Как будто неумёха взялся подражать методу восстановления черт лица по модели черепа. Белой глиной прерывистыми тонкими мазками он попытался на нем слепить лицо красавицы. Но видя результаты своей безобразной работы, вскоре бросил эту затею, оставив кости проглядывать из глины, из той белой мазни, что он подразумевал лицом. Улыбка на этом лице была неподражаема и вечна. Нос испробовал множество карикатурных вариантов, ни один из которых не прижился. Глаза, если таковые были, таились глубоко в тени огромных глазниц.
Марат весело и тепло глядел на нее, и она отвечала, обращая к нему из-под глубокого капюшона темный взгляд своих впадин-глазниц. Он ей что-то тихо говорил в надежде сохранить ее добрую безносую улыбку, в которой просвечивали почти все зубы, длинные и серые, и которая дарила любовь всякому, только попроси. Марат шел с ней под ручку, тоже с улыбкой обращался к своей спутнице, ведя теплую дружескую беседу, и иногда оборачивался к нам как ни в чем ни бывало.
Это очень напомнило мне мой почти забытый сон про город, где нет цирка, где в обычной квартире на обычной улице проживает одна особь – клоунесса. Она, обездоленная, гуляет по парку, она ходит в магазин за хлебом, она со своим помидорным носом разговаривает с соседями по подъезду.
Не было бы так жутко, обладай эта идущая перед нами фигура рядом с Маратом хоть намеком бестелесности, призрачной невесомостью, исчезающей туманной полупрозрачностью призрака. Нет. Ее шаги были слышны. Была полная осязаемость ее присутствия здесь, рядом. Были видны выцветшие пятна и разводы на ее старом длинном плаще. Края плотной ткани, впитав влагу и грязь, тяжело волочились по земле, по настилу из листьев и сгнивших веток, обросших мхом. И это тихое шуршание резким холодом продирало спину.
Мы шли туда, где туман чудовища плыл своими легкими холмами мимо любови к гигантским буквам на крыше скелета. МИР ТРУД МАЙ. Из широкого рукава костлявый указующий перст был твердо направлен в одну точку. Мы смотрели, мое лицо липло к туману, и там, у самого края его, у поросшего кривого забора росла старая, не нужная никому дикая маленькая скрюченная яблоня со своей щуплой тенью, а под ней гнилые падальники. Марат сказал нам их съесть. Мы трое их съели. Возражать Марату мы с Баландиным не могли и не хотели. Чего доброго, он бы нас бросил и ушел с этой Валентиной в миллиарды тонн тумана. А эти гнилые сморщенные яблоки, которые Марат со смехом назвал молодильными, были, хотя бы, нашими. И вполне, вот облегчение, соответствовали по вкусу своему гнилому виду.
Нужно отдать должное Марату – всё пришло в норму, как в ручей растаял тяжелый слиток, туман мгновенно сдуло порва́ными бинтами. Баландин взял длинную ветку и сказал мне защищаться, и мы сражались на этих саблях, как три мушкетера.
В помойке у столовой скелета нашлось много картошек. Теперь сидим и жрем втроем у высокого костра. Обожги, испачкай золой пальцы, разломи черную из костра, белейшую картошку. Пионер. Как это вкусно, как это обжигающе вкусно.
Черными губами на чумазом лице Марат сказал, что пойдем спать в теремок скелета, где живет чудо-юдо, потому что мы его не боимся, и утро вечера мудренее. Открывшему было рот Баландину он сказал, что уже завтра будем пить горячий чай. Костер никак не догорит, ночь допивает мелкими глотками, черный цвет любит свет и от себя его не отпускает, боится разлучиться.
Я знаю, Яга далеко не ушла, Яга рядом. Сладкий сон борется с тревогой. Тревожно то, что сплю я в чужой постели, и хозяйка ее, вернувшись
