домой, убьет, растерзает душу. Забрался я в дом людоедов и сладко заснул. Знал, что это дом людоедов, но заснул, потому что я так устал. Увидел перины и свалился без задних ног. Как сытая Маша в избушке медведей.
Но в этом глубоком мертвом сне стучится тревога. Эта тревога уже в ушах, далекая и тихая, но мощная сирена самосохранения. Зудящий кошмар борется с усталостью. Так мягко в постели, избыток тепла под одеялом, так хочется спать. А за окошком дремучий лес, и из леса возвращается домой людоедка Яга, набрав своих кореньев для котла, в котором давно не варила сладкого мяса на сочных костях.
Она будет скоро тут в своей избушке, нужно немедленно проснуться, нужно бежать из теплоты и уюта ее постели в сырой темный холодный лес. Нужно не просто проснуться, нужно двигаться быстро, часто дышать, нужно успеть убежать. Но чтобы бежать от кошмарного безумия ужаса, нужно прервать эту теплую сладкую дрему, заполняющую единственное возможное желание ни в коем случае не просыпаться, потому что всё не важно, потому что так тепло, и единственное желанное усилие это потянуться, вытянуть под одеялом ноги и от этого провалиться еще глубже в теплейший сон. Лежать вырванным сном. Лежать как на воде размокший хлеб. И над водой не гляди, там отразится твой страх. Ветер шевелит тени на воде. И по мертвым веткам тоска плывет свинцовым небом. Чернейшей ночью звуком птичьих когтей по жести подоконника плачет Яга о том, что некому по ней поплакать. Я проснуться не смогу, делайте что хотите. Жрите меня, только не будите.
Но нет! Пинок Марата, его нравоучительно поднятая кривая бровь сильнее всех сказочных ужасов. Мы бодры, веселы. Баландин, уж наверняка, весел. Раскрываюсь огромным глазом посреди скелета, сразу вбирая в себя все концы всех ожидающих нас сказок и все их детские смешные кошмары. Конца в них нет. И жили они долго и счастливо. Но никто не написал, ка́к они жили долго и счастливо.
А извольте-ка задачку. Как нам всё расколдовать, как подсказать счастливый конец. А на-ка. На это есть простой ответ. Пора развеять чары. Мы пионеры, и все в наших руках. Вернее, все в наших карманах. Кроме подобранных с земли окурков, полный спичечный коробок всегда в кармане у пионера. Упоительно плотный. Принудительная вместимость: сотни две спичек. Мучительно просится в пальцы. Вот и сказочке конец. Побеждай. Мир. Труд. Май.
Пионер счастлив, когда чиркает спички, он счастлив, когда видит сухую степь до самого горизонта, переполненную разноцветную мусорку и заброшенное здание. Посреди всего наш большой высокий костер, режущий небо. Синее пламя, красное пламя, зеленое пламя, желтое пламя; какое счастье, разнести повсюду красивейшее пламя расплавленными брызгами. Поджигай, побеждай. Гори, гори ясно. Счастье, счастье.
Мы решили задачку, правильный ответ: мы любим все поджигать, и все прекрасно горит. Какой жаркий, замечательный, во истину пионерский костер. Как прекрасен этот горящий мир. Рассыпаются угли.
Рассыпалось всё. Счастье мелко расцедилось по космосу. В волшебном вакууме некому восхищаться волшебством. Счастье было единым между предыдущим временем и следующим, когда все огромности столкнулись под шаров бильярдных чок. Всё наспех штопалось кое-как, нитками наружу, лишь бы увеличить вес бытия. Предварительная жизнь имела ничтожный возраст, когда, путая все даты, поволокли время по космическим кочкам, и первые звезды подавились ярким светом.
Между началом и концом осколки первых звезд под деревянно-рассыпчатый звук легли растянутым туманным обозом. Движенье между галактиками еще было беспошлинным. Появились, однако, концы у вселенной, которые уже можно было связать красивым узлом. А узлом связанные кружные пути можно среза́ть. Хотя об этом никто не знал, потому что в тумане некому было знать.
Между началом и концом жизнь началась не с первичного бульона, а с первичного тумана. Вернее, с его снега, нет, вернее, с его снежков, скомканных творящим жестом испорченной геометрии – выразительным жестом с намеком, что жизнь начинается, кажется, завтра.
Свет еще весело размешивался гранями невидимого стекла, а первоначальный день уже начался, долгий и сравнительно тусклый.
Откупорилась пробка, и голубым вином полилась жизнь, красиво коптя воздух.
Неотвратимое постижение не отворяло дверь никому, пока в эту дверь не постучал первый Я, еще ощущая свое Я как нетвердый предмет.
Между началом и концом, сохраняя ум в пустой тишине, кто-то смог увидеть, как идет время. Но взять в руки пинцет часовщика не значит стать часовщиком. И время шло, а значит шло к концу.
Между началом и концом, конечно, могло быть многое и до конца. Много воспоминаний. Другие места. Потрясающие пустяки. Чудеса. Достиженья однообразно велики. Залежи времени в гуще пространства. Черный блеск трепещущей бесконечности с гитарными изгибами. Ни пятнышка незанятого места в завитках улитки. Разгадки мероприятий космоса и трений случаев о совпадение ленивыми волнами. На конечной звездного маршрута палец мог коснуться скрипучей яблочной кожи границ вселенной.
Между началом и концом вселенная получала пространство в рассрочку. По графику платежи за него нарастают. Исписаны все книжные поля. И нету комнаты в наем для сиротствующей в космосе планеты. Все формы созваны на полный съезд. Проходит время мимо окон, лист прощально пожелтел, надвинулись вековые облака, небо слетит с земной орбиты, взмахнет прочь от солнца, как неимущие птицы, с голубым цветом прощаясь, почернеет мерзлыми крыльями в далекой черноте, в тишине очередного исчезнувшего измерения. Космос уже не пытался изображать из себя силуэт пустоты и прочие привычные явления. Вернулась комета, а никто по ней не скучает, одна из ламп на солнце в последний раз лишь выбьет ледяную пыль. Оплавлялись контуры света, параллельные линии не только скрещиваются, они провалились и снова станут параллельными.
Начало и конец. И не только конец мира в дальнейшем росте времени в притаившемся вакууме. Конец знаний. И если для мира это вполне умиротворенное завершение, то для знания это издевка, беспомощное чувство. В невесомости слеза. Нет умиротворения для знания. Можно эту издевку себе представить. Распахните окна, устройте сквозняк. Разложите книги на солнечном полу библиотеки. Пусть сквозняк листает страницы, пусть он быстро ходит взад-вперед. Книги лежат, ветер их бешено вращает; и они ждут, что их сейчас вот начнут так жадно читать, как жадно листает ветер. Вот умора, эти одураченные книги.
Начало и конец. А между ними. Момент долгого отупения прелестью утреннего ровного зеленого луга. Очнувшись в поиске предчувствия, вы видите в сторонке на краю зеленого луга злорадно уставившуюся на вас огромными прекрасными глазами жующую пятнистую буренку.
Все это видно в открытое окно кабинета, обжитого десятилетиями. А в верхнем ящике древнейшего тяжелого
