которую ему в администрации обещали выделить после детдома, и напоролся тут на этого гада. За свои восемнадцать лет Андрюха кое-чего повидал, что-то и терпеть приходилось, но не такое же…
– Чё те, малец? – сипло спросил его в дверях мужик с рандолевыми «воротами» во рту. Был он спросонья, с бодуна, в чёрной майке и чёрных джинсах. Пальцы и плечи в синих наколках.
– Здрасьте… – начал Андрюха. – Я по поводу квартиры. Мне в мэрии бумажку дали, сказали сюда прийти, посмотреть, а потом можно заселяться…
– Бумажку покажь! – Синепалый прополз по Андрюхе сверху вниз глазами-слизняками.
Андрюха достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо плотный листок. Мужик взял его двумя пальцами, развернул, глянул и убрал в задний карман джинсов.
– Извините, а бумажку… – оторопел Андрюха и осёкся: фиксатый харкнул ему на ботинки.
– Ты чё, баклан, ноты попутал, а? – совсем уж зашипел он. – Какая, на хер, квартира? В какой, мля, мэрии? Это моей бабушки двоюродной квартира, понял?
– Но мне…
– Чё «мне»? Тебе… У тебя, сосунок, рот в говне, понял? Ты понял?! – Гад надавил на «понял». – Чё молчишь, задрота? Я тя спрашиваю, ты понял? Чё сопли жуёшь, а, герой?
Андрюха задержал дыхание, не зная, что ответить. Кожа на шее и руках стала гусиной, волоски на ней топорщились от страха и обиды.
– Щас сюда люди приедут серьёзные. – Блатной сипел всё громче. – И ты, мразота малолетняя, быстро всё сообразишь! И бумажкой своей подотрёшься потом! А хочешь, я тебя тут обоссу сейчас, а? Хочешь?!
– Здрасьте… – промямлил вдруг Андрюха, переведя взгляд с металлических зубов каторжанина за его левое плечо, в пустоту. Фиксатый на секунду обернулся, не переставая сипеть, и Андрюха всадил ему в живот острую отвёртку, из кармана достал. Лежит там всегда, на всякий случай. Слизняк сказал «ык!» и выпучил глаза. Андрюха ткнул его ещё раз, до упора, быстро и легко, и побежал вниз по лестнице.
– Мя… – сказал дырявый, потом выдохнул: С-сука! – и кинулся за ним.
В тёмном тамбуре между дверьми подъезда Андрюха ещё два раза ударил отвёрткой в тощий живот и костлявую спину гада-каторжанина и побежал обратно наверх.
– У, падла! – захрипел тот, повернулся и медленно пошёл следом. Тяжело дышал и тихо, но ужасно ругался.
Андрюха добежал до приоткрытой двери и прислушался. Ни звука. Он вошёл и оставил дверь открытой. Через минуту слизняк поднялся в квартиру. Ему было уже не до Андрюхи. Майка его промокла кровью. Он сел на диван и стал со стоном вытаскивать её из джинсов. Андрюха неслышно подошёл сбоку и с размаху ударил его по затылку пустой водочной бутылкой – стояла под столом на кухне. Бутылка разлетелась в брызги, блатной ткнулся зубами в пол, а Андрюха убрал «розочку» в карман куртки. «Потом с моста уткам выкину, вместе с отвёрткой», – думал он, расстёгивая ширинку. Но писать не захотелось, потому что страшно уже не было, а было внутри пусто и весело. Адреналин шипел под кожей.
– Ишь, «обоссу»! – прошептал Андрюха, вытаскивая из кармана каторжанина бумажку. Эти синепалые думают, что бога схватили за бороду, и везде нахрапом пробуравят… Он вышел, мягко прикрыл дверь и заскользил ботинками вниз по лестнице. Чёрт с ней, с квартирой, но как такое стерпеть?..
Город пустеет. Вечер. Пару медленно везёт большой автомобиль. Мужчина и женщина едут ужинать в кафе. Они молчат.
Мужчина за рулём. Щурится и хмурится. Отдыхает от кабинета, но внимательно смотрит по сторонам. Ему за сорок, бывший военный, теперь бизнесмен. Всё было. Риск и кровь, измены и предательства, месть и удача. Не было только возможности никого прощать. Роскоши такой позволить себе не мог. Сейчас дело поставлено, бизнес растёт. Дом. Семья. Хобби. Даже коротко стричься перестал. А из старых привычек почти ничего не осталось, разве что рок по радио.
Женщина – его жена. Умна и эффектна. Тренинг и макияж. Свой магазин «Цветы и подарки». Давно рядом с мужем, но выглядит моложе его. Когда ему было туго, шла на всё, чтобы помочь. Улыбаясь терпеливо и спокойно, делала для него даже больше, чем он ожидал. Всегда. У неё хорошая улыбка. Мягкая и чёткая, как прищур его глаз. Только вот стрижётся в отличие от него всё короче – устаёт с волосами возиться. А так всё в порядке.
По радио «Пинк Флойд» прерывают на рекламу. Мужчина переключает волну. «И лампа не горит. И врут календари. И если ты давно хотела что-то мне сказать, то говори». Ни рока, ни металла в этом голосе, мужчина собирается вернуть волну обратно, но женщина тихо просит:
– Пожалуйста, Лёша, минутку послушаю.
На заднем диване она смотрит в оконное стекло. О чём он?
Усталость навалилась резко, и в горле запершило, как будто покурила чёрных Лёшиных сигарет. Страшна и мучительна тишина, он прав, этот поэт. Пусть лучше вокруг все что-то говорят, пусть хотя бы лживо звучит реклама, лишь бы не нырять, как в бездну, в молчание и тишину.
Это ведь не просто молчание, это патрон тихо ждёт в стволе. И Лёша не декабрист, а… убийца. Этого никто не доказал, но все знают и боятся, а кто-то ненавидит… От той страсти, что когда-то жгла их обоих и казалась им вечной любовью, ничего не осталось, даже золы. Вместо неё – молчание. Дети… Он не любит их, и она ждёт, что они станут такими же, как он. Перешагнут через всё, переступят любого.
Каждое слово этого странного романса будто капля воды на темя в конце пытки, а вместе они – зеркальное отражение её тоски. «И где-то скрипнет дверь, и вздрогнут провода. Привет! Мы будем счастливы теперь и навсегда».
Голос поэта умолкает, опять звенит пауза. Когда на коде вступает оркестр, женщина ещё больше отворачивается к стеклу и опускает лицо, чтобы слёзы не губили макияж, стекая по щекам, а капали прямо из глаз, ну хоть на рукав… Это не выход, всё равно они текут. Или по переносице, или по виску, как ни старайся.
Анечка – так звали соседскую девочку. Мы с ней познакомились летом в деревне, когда я приехал к деду на каникулы. Дед не прочь был общаться с её бабушкой, когда умерла его жена, а я подружился с Анечкой. Мне исполнилось шестна-дцать, и я думал о себе как о взрослом, а ей не было и четырнадцати, и она ещё только превращалась в девушку. Некоторые её сверстницы выглядели уже чуть ли не молодыми женщинами, но она казалась мне почти ребёнком. К тому же волосы её кудрявились, как у ангела с открытки.
Увидел я
