я.
За то, что я вместо вас письмо подписал! прокричал он
(я знала, что среди подмастерьев и художников прошел слух, что нам не повышают плату только потому, что под петицией нет моей подписи — ведь я и прежде не присоединялась к их просьбам, и маркизу могло показаться, что я считаю десять сольдо за квадратный фут вполне достойной платой).
Надеюсь, не моим именем, Эрколе? спросила я.
Вашим! крикнул он снизу. Я ведь хорошо знаю ваш почерк, синьор Франческо. Нам необходимо, чтобы они заплатили. Чем больше художников подпишутся, тем лучше.
Я добавила румянца яблоку в руке той грации, что стояла справа.
Эрколе! крикнула я.
Да, маэстро Франческо?
Я перегнулась через поручни платформы и вполголоса обратилась прямо к нему.
Мне больше не нужен помощник. Собирай вещи. Найди себе другого мастера, потому что я знаю, что моя недоплата — это просто ошибка, а Борсо превыше всего заботится о справедливости: разве не я пишу его голову там, внизу, под высеченным в камне его именем, обрамленном изящной аркой, отделанной гирляндами, в тимпане, подобном его медали? а ниже красуется сцена, где он творит в городе справедливый суд, и горожане ему благодарны? Справедливость для него — превыше всего (возможно, потому, что его собственный отец, Ниччо, это известно всем, как жития святых и прочие священные истории, — прославился не только заботой о своих внебрачных сыновьях, но и вопиющей несправедливостью: однажды, будучи во гневе, он решил, что его красавица-жена и старший сын — тоже редкий красавец — влюблены друг в друга, и за это им обоим отрубили головы в темнице, и где их похоронили — никому не известно): Борсо настолько заботился о справедливости, что в прихожей, располагавшейся как раз за той стеной, где я наводила румянец на яблоке в руке грации, у него имелся отдельный кабинет, в котором он собирался рассматривать мелкие гражданские дела, и все мы знали, что для этого кабинета заказана лепнина с изображениями Веры, Надежды, Стойкости, Милосердия, Дальновидности и Умеренности, а еще он попросил французского мастера, который делал эту лепнину, чтобы он изобразил только эти шесть добродетелей, но без Справедливости, поскольку он сам — Справедивость, ее олицетворение, и в его лице она присутствует в кабинете, поскольку у Справедливости подбородок Борсо, его голова, его грудь и даже его брюхо.
Где хорошая работа, там и хорошая плата, как пишет великий Ченнини в своей «Книге об искусстве»: в этом и заключается справедливость, когда вы пользуетесь достойными материалами, развиваете свой талант — вы можете ожидать, как минимум, достойного вознаграждения за ваш труд: если же этого не случится, сам Бог вознаградит вас: вот что обещает Ченнини: так я и напишу маркизу: напишу прямо сейчас, накануне Нового года, ведь завтра, в новолетье, — самое время проявить щедрость (а может, и в самом деле так и было, может, щедрый Борсо решил, что раз уж я не подписался, то действительно считаю, что десяти сольдо достаточно).
Я и со спины видела — мой воришка огорчен: по спине можно много чего прочесть: он собирал свои вещи в сумки: кто знает, может, если бы Борсо прочитал мое письмо, то ради меня он бы этот недосмотр исправил, может, его удалось бы упросить щедрее вознаградить и этих, рядовых работников, при удаче и справедливости, хотя им, менее достойным, чем я, удача вряд ли поможет в этом.
(Я совсем маленькая, сижу на камне, чувствую запах конской мочи, держу в руке крохотную «голову», из которой торчит крылышко: эта мелочь, что у меня в руке, может дать начало могучему дереву, при удаче и справедливости.
Что такое удача, я знаю: это когда подворачивается подходящий случай. А справедливость? Я снова зову матушку.
Она как раз направляется к лохани со стиркой. Это честность, кричит она через плечо. Когда все правильно. Когда честь — по заслугам. Когда ты получаешь столько же еды и обучения, сколько твои братья, и столько же возможностей, а они — столько же, сколько каждый в этом городе, на этом свете.
Значит, справедливость — это что-то связанное с едой и учебой.
А причем тут семечко с дерева? кричу я.
Мать останавливается, оглядывается.
Нам нужны и удача, и справедливость, чтобы совершить в своей жизни то, к чему мы предназначены. Множество семян этого не имеют. Вот подумай сама. Они падают на голые камни, их топчут, они гниют среди придорожного мусора, пускают корни, но не принимаются, гибнут от жажды, от зноя, от холода, еще не успев пустить росток, не говоря уже о первых листьях. Но дерево — разумное создание: оно каждый год разбрасывает множество семян, и поэтому, несмотря на то что масса семян погибнет, сотни, а может и тысячи, все-таки вырастут.
Я присматриваюсь и обнаруживаю, что за кучей кирпича — целая заросль древесных побегов, они совсем неприметные, ростом даже ниже меня: потом смотрю на крышу — и вижу три тонкие веточки, они доказывают, что и в водосточном желобе принялось семечко: это — удача, а где же справедливость? Ведь я не древесное семя, я человек: я не прорасту: у меня нет корешков: как я могу быть семенем, деревом или и тем и другим одновременно?
И все равно я не понимаю, при чем тут справедивость, кричу я.
Еще поймешь, откликается мать из лохани, в которой она топчет белье.
В какое-то мгновение я даже явственно слышу, как она поет за работой.)
Маэстро Франческо?
Это воришка.
Ты что, еще здесь? крикнула я ему.
Я хочу вам кое-что сказать напоследок, кричит воришка. Можно мне к вам подняться?
Воришка у меня научился недурно рисовать кирпичи, камни и колонны: научился писать изгибы, подобные натянутому луку, и проводить прямые линии, когда они устремляются в глубь картины и сходятся в одной точке, как нити при тканье превращаются в единую плоскость ткани: я позволила ему изобразить некоторые строения в картинах мая и нескольких простолюдинов, занятых повседневными делами.
Ему не было еще и двадцати: волосы все время падали ему на глаза: он хорошо растирал краски, ловко смешивал песок с известью: он понимал, что для фрески нужна стена, и что тот слой, та кожа, которую мы создаем на стене, так же чувствительна, как наша собственная, и становится такой же частью стены, как кожа человека — частью его тела.
Я нежно погладила грацию кисточкой по губам: он взобрался на платформу, остановился позади меня и засмотрелся на то, как я работаю.
Я знаю, вы
