ерунды не жалко.
Закурив, я уставился на Байдакова, который рылся в столе как пес в мусорной куче.
— Где-то тетрадь с «рыночными» заказами должна валяться, — бормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь, разве что к тетрадным духам. Тетрадь, которую он имел в виду, находилась под юрисдикцией Иры и Марины: каждый раз, когда Леня забирал от нас заказы, они еще раз перепроверяли количество отпечатков. Двойной контроль. Я не знал, где девчата держат эту тетрадь, поэтому продолжал молча курить, наблюдая за Байдаковым.
Тот перерыл одну пачку бумаг, взялся за вторую. Тетрадка не обнаруживалась.
— Где она, блин? — ворчал Андрей.
Я смотрел на него. Он был видным мужиком, к тому же имел неплохой доход и ездил на «Форде». Вот он, пример нашего российского аванпоста. Именно к таким людям девушки бегут без раздумий. Я вспомнил их, наших уфимских красавиц. Сколько из них могло бы осчастливить простых парней, мечтающих о спокойной жизни в лоне семьи. Да и какая женщина не хочет иметь семью — мужа и детей? Но вот появляется Андрей Байдаков — он или подобный ему, — и разум мгновенно оказывается запертым в клетке.
— Филимон. Где тетрадь?
— Откуда я, черт возьми, знаю, где эта тетрадь? — заорал я. — Сторож я, что ли, твоей тетради?
Воцарилась тишина, за время которой я безуспешно пытался взять себя в руки. Дрожащими пальцами затушил сигарету, тут же вынул из пачки новую. Пора завязывать, прямой путь к инфаркту миокарда.
— Ты чего, Филимон, охренел? — В голосе Байдакова пока не было злости — только безграничное изумление. Леня Ефремцев застыл с сигаретой в руке, глядя на меня во все глаза. — Ты чего орешь?
— Ничего, — буркнул я. Я твердо решил больше не произносить ни слова, раз уж не могу совладать со своими чувствами.
— Докатились, блин. — А вот теперь появилась злость. Она вся перебралась поближе к лицу, и физиономия Байдакова стала напоминать речного рака после отварки. — Уже свои работники грубят. Чуть что, так Андрей, Андрей. А потом можно и на хер послать. — Он вновь склонился над стопкой бумаг, выискивая свою злополучную тетрадь. — Работаешь, работаешь, и никакой благодарности.
Работает он. Я, значит, не работаю. Во как завернул. В этом вся их психология: мы работаем, остальные — пехота. Я понял, что опять готов взорваться, но Леня Ефремцев неожиданно спас положение.
— Ладно тебе, Андрюха! У парня с сигаретами напряги, вот крышу-то и рвет. — Он загоготал, открыто и выразительно, но его смех остался без поддержки.
Правда, ему удалось вызвать у Байдакова намек на улыбку. Красные пятна начали исчезать с его лица, и можно было предположить, что я прощен. Он нашел, наконец, свою тетрадь, а потом двинулся к выходу, не глядя на меня. Он вышел из магазина и даже не попрощался. Думаете, мне было до этого какое-то дело? Мне было откровенно на него наплевать.
Это превратилось в настоящую идею фикс. Сам же советовал Галичевой не замыкаться на чем-то одном, и теперь совершаю ту же ошибку. Фотографии резко утратили передо мной свое очарование. Я искал только такие заказы (вы понимаете?), чтобы снова думать, анализировать, изучать. Ничего не получалось. Не было ощущения выхода на новый виток.
На одну минутку отрешенность вернулась. Я закурил и вышел из-за принтера, чтобы размять ноги. Я не стал выходить в салон: сегодня за прилавком властвовала Марина, а мне почему-то начало казаться, что она меня побаивается. Я остановился недалеко от выхода, откуда я не мог видеть ее, но зато мне открывалась замечательная картина из окна.
Денек выдался самый что ни на есть летний. Сверкало солнце, которого я не видел, но его желто-вечерняя вуаль падала на все, что было за окном. Прохожие устало махали на себя руками и свернутыми газетами. Глядя на них, я благословил нашего драгоценного шефа, г-на Коновалова, установившего в помещении кондиционер.
Рядом с окном примостились двое детишек — мальчик и девочка, обоим было лет по шесть-семь. Они приникли лицами к стеклу, сложив руки рупором, чтобы лучше можно было разглядеть внутренность помещения. Их большие, круглые глаза выдавали искреннее восхищение.
Мальчишка оторвался от окна, и что-то сказал своей подружке. Та в ответ убедительно закивала головой, продолжая всматриваться сквозь стекло. Мальчик добавил еще что-то, и они вместе рассмеялись, а потом он схватил ее за руку и потащил прочь от окна. Наблюдая за этими детишками, я на время забыл обо всех своих терзаниях. Если бы жизнь была такая, как эти дети. Искренняя, непосредственная и юная.
Голос в салоне вырвал меня из приятной прострации, и я поморщился. Кто-то бубнил Марине Кудриковой о том, что фотографии стали меньше по размеру, чем были прежде. Я изловчился и незаметно выглянул в салон. Возле прилавка лицом ко мне стоял наш постоянный клиент и воистину нудный мужик Селезнев, не знаю как дальше. В руке он держал снимок, который накладывал на другой, по всей вероятности, заказанный ранее.
— Вот, посмотрите. — Он показал результат Марине. — Фотография меньше. Цены растут, а размер уменьшается.
— Но это просто ошибка печатной машины, — попыталась оправдаться Марина. Тупая отговорка. Уж лучше вообще никакой.
— Знаю я вас! — многозначительно заявил Селезнев. — На всем экономите. Если посчитать, у вас каждый сотый снимок выходит «левый». Люди и так зарплату не получают, а вы все дурите народ.
Судя по твоему частому появлению здесь, ты вряд ли испытываешь трудности с деньгами, подумал я. И раздражение вернулось. Оно как бы взорвалось во мне с мощностью атомной бомбы. Что за козел такой, еще бы линейку попросил! Отпечаток действительно был чуточку урезан, но лишь из-за производственных соображений, а не, как он изволил выразиться, стремления сэкономить.
— А давайте измерим, — вдруг нашелся Селезнев. — У вас есть линейка?
Приехали! Правда линейку просит! Не может человек просто так уйти, обязательно нужно погрызться с кем-нибудь. Я вернулся к принтеру и загасил сигарету. Я хотел заняться работой, но оказалось, что мои ноги тащат меня прямо к Марине Кудриковой и «постоянному» Селезневу.
— А вот оператор. — Марина, едва завидев меня, поспешила отвести от себя огонь. — Спросите его.
Я остановился в дверном проеме, прислонившись плечом к косяку и глядя Селезневу в лицо. Тот уже вертелся с линейкой, накладывая ее на несчастную подопытную фотографию, шевеля губами, как старая вдова на молебне.
— Слушай, братан… — начал он.
— Я тебе не брат.
Маринка моргнула и вытаращилась на меня. Она, наверное, уже пожалела, что выставила меня крайним. Но было уже поздно: Селезневу
