Я иногда испытывал мучительную неловкость, когда видел, как сзади к нему подкрадывается кто-то из них, но не мог дать ему знать об этом, потому что с ними у меня тоже была негласная договоренность. Я не имел права предупреждать его. В их глазах я стоял выше, чем он. Стыдно, но тогда я этим немного даже гордился. Поэтому продолжал разговаривать с ним как ни в чем не бывало, а потом делал быстрый шаг в сторону, чтобы он упал не на меня. Впрочем, Сеня на мое поведение не обижался. Он просто считал, что мне повезло больше, чем ему, и абсолютно на меня не рассчитывал. Вставал и отряхивал колени. Очевидно, он понимал, что падать ему еще долго предстоит в одиночку.
Зато именно мне пришла в голову мысль ставить отпечаток подошвы ему на брюки заранее. Мы встречались по дороге в школу, заходили за деревянные кладовки, Сеня снимал свой ботинок, и, пока он неуклюже балансировал на одной ноге, я, как почтальон, проставлял ему на заднице штемпель. Моим ботинком для этой цели мы никогда не пользовались. Сене было плевать, и, может быть, он даже был бы доволен, потому что тогда ему не пришлось бы размахивать руками и подпрыгивать, пытаясь устоять на одной ноге, но я свой ботинок из этой комбинации решительно исключил. Достаточно было моего преимущественного положения в иерархии 2 "Б" класса. Поэтому руками все-таки размахивал он, а не я.
Потом мы с ним еще встретились на военных сборах в шестьдесят седьмом году, когда институтских преподавателей загнали на двухмесячную переподготовку. Сеня работал в Институте стали и сплавов, и, насколько я знал, дела у него там шли вполне хорошо. К этому возрасту его неуклюжесть совершенно пропала, уступив место огромному росту, широким плечам и уверенным, сильным движениям. Но его слегка насмешливый и понимающий взгляд по-прежнему был на месте. Очевидно, он все-таки помнил этот мой шаг в сторону, когда мы с ним стояли там, в прошлом, и болтали о том о сем.
Израильтяне в тот год вели войну с Египтом, и, несмотря на то что мы официально поддерживали арабов, военные не скрывали своего уважения перед боевыми успехами "сионистских агрессоров". Выстроив нас на плацу, полковник Сизый делал несколько шагов вдоль строя и неизменно останавливался рядом с Сеней, который, как башня, возвышался на правом фланге.
"Рядовой Шапиро, два шага вперед", - говорил полковник, и Сеня четко, как на параде, тянул носочек, впечатывая сапог в поблескивающий от летней утренней влаги асфальт. Практически каждый день у нас начинался с того, что Сизый выводил Сеню вперед, и тот умело и с удовольствием показывал нам приемы строевой подготовки.
"Учитесь, - говорил полковник. - Думаете, зря, что ли, они сожгли на прошлой неделе всю эту танковую колонну? А у египтян, между прочим, наши инструктора. И они там тоже не груши околачивают".
Меня за два месяца полковник ни разу перед строем не вызывал.
- Але, профессор, ты еще здесь? - сказал Николай, гася в пепельнице сигарету. - У меня такое ощущение, будто я разговариваю сам с собой. Даю, знаешь, немного такого шизика... У тебя, кстати, говорят, первая жена в психушке лежала. Расскажи. Говорят, с ножом на тебя покушалась.
А вот и тема жертвоприношения. Интересный у нас разговор. Авраам и сын его Исаак. Божий агнец. Соломон Аркадьевич потом целый день ходил бледный. Держался за сердце. Интересно, за что я должен был держаться?
"И сказал Авраам отрокам своим: останьтесь вы здесь с ослом; а я и сын пойдем туда и поклонимся, и возвратимся к вам".
Лукавил старичок.
На втором или на третьем курсе пришла новая преподавательница русской литературы. Курила во время лекций, надрывно откашливалась и спрашивала нас про Достоевского.
"А какая была фамилия у Настасьи Филипповны в "Идиоте"?
Но мы не знали, потому что фамилия упоминалась только один раз. Кто же на втором курсе будет читать так внимательно?
"Барашкова, - говорила она и выпускала дым в форточку. - Понимаете? Агнец на заклание. Поэтому Рогожин должен ее зарезать. Так придумано".
Вот и не верь после этого в знаки. Открытым текстом тебе говорят - будь начеку. Семиотика. Люба, наверняка, уже к этому времени приехала из своего Приморья. Хотя сколько нас там сидело, на этой лекции? Целый курс. Ко всем, что ли, потом ночью с ножиком приходили?
"Любимых убивают все".
Гипербола, разумеется, но в чем-то Уайльд не ошибся. Ни в одном музее потом не мог смотреть на картины с Авраамом и Исааком. Как они там идут. Или разводят костер. Сразу уходил в другой зал. Отчего у художников такой интерес к этой теме?
"Смотрите, - сказал наутро Соломон Аркадьевич, - вся подушка изрезана. Просто в клочья".
Открываешь глаза и уворачиваешься. Быстро-быстро. Дядя Вениамин в детстве на эту тему любил говорить: "Реакция есть - дети будут". И похохатывал. Оказалось, не врал.
- Ну так что? Расскажешь? - сказал Николай. - Чего у вас там произошло?
- Ты знаешь, я как раз хотел с тобой на эту тему поговорить... Я затем и звонил... То есть не совсем на эту... но, в общем, про Любовь...
- Про какую любовь? - быстро перебил он. - Про твои отношения с Натальей?
- Нет, про Любовь Соломоновну. Ее так зовут... Мою первую жену... Любовь Соломоновна...
- А... Понятно. А то я вдруг подумал...
- Нет, нет, что ты! Это не обсуждается. Я и не хотел об этом совсем говорить. Я насчет Любови Соломоновны... И насчет Дины...
- Дины? А это еще кто?
- Дина - моя невестка. У нее большая беда...
- Так-так, стоп, подожди. Надо тогда еще налить. А то я вижу - ты наконец разговорился.
После того как я изложил ему свою просьбу - сбивчиво, бестолково и сглатывая пересохшим горлом так, что дергалось все лицо, - Николай посидел молча, закурил, посмотрел на меня и усмехнулся:
- Ух ты какой, профессор! Молчал, молчал, всю мою водку выпил, а теперь я должен тебе помогать.
- Но я думал... тебе не сложно...
- Да? Как органы дискредитировать - это нормально, а как помогать сразу "тебе не сложно". Молодец. Пять баллов.
- Я никого не дискредитировал...
- Перестань! Думаешь, я не знаю, о чем ты на своих лекциях без конца говоришь? "КГБ - то, КГБ - се". Рассказывал бы им про своих Шекспиров. Тебе за что деньги платят?
- Откуда ты можешь знать, о чем я там говорю?
- Брось! Не прикидывайся ребенком. У меня работа такая. Стучали и всегда будут стучать. А ты и разговорился. Думаешь, демократия - так теперь давай на каждом углу языком трепать? Ну и что с того, что я тебе насолил? Чего ты на всю контору-то ополчился? Там же у тебя дети сидят. С неокрепшим сознанием. А в стране еще неизвестно, как повернется. Ты им жизнь можешь испортить. Головой думай! Я ведь не один эти бумажки читаю.
- Они что, передают кому-то мои слова?
Я смотрел на него и не мог поверить.
- Хватит, - сказал он. - Разговор окончен. Ты, видимо, точно идиот. Ах, черт! Что же ты не напомнил выключить лампу?!
Он дернулся через весь стол, опрокинул бутылку и выдернул из розетки шнур.
- Говорил же тебе - сгорим! Надо было десять минут - не больше! Ты чем думал? Идиот! Тупица несчастный!..
Утром я проснулся от боли в правом глазу. Люба промыла мне его чаем и сказала, что сетчатка, наверное, сожжена. Правая половина лица у меня была красная, как помидор.
Выходя из кабинета врача, я наткнулся на Николая. Он держался рукой за левый глаз и печально смотрел на меня правым. Вся левая часть лица у него была пунцовой.
- Красавчик, - сказал он. - Нам теперь можно с тобой в цирке выступать. Смешной будет номер.
- Как ты меня нашел?
- Цыганка погадала. У врача там еще кто-нибудь есть?
- Нет, никого. Но здесь только по прописке. Ты что, тоже в этом районе живешь?
- "Мой адрес - не дом и не улица". Ты ансамбль "Самоцветы" в молодости любил?
Я посторонился, и он шагнул в кабинет. Двигаясь к лестнице по коридору, я вдруг представил себе, как удивится сейчас окулист, и не смог удержать улыбки.
- Эй, профессор! - раздался у меня за спиной голос Николая.
Обернувшись, я увидел, как он выглядывает из приоткрытой двери.
- Ты подожди уходить. У меня к тебе дело. Поможешь мне кое в чем.
* * *
Все это происшествие с Николаем было одним сплошным несоответствием. Вернее, с одной стороны - чего тут было и ожидать, когда идешь с просьбой к этим людям? Но с другой - все равно чувствовался какой-то диссонанс, несовпадение двух выкроек. Такая общая неровность краев. Как будто ждал чего-то иного.
Реальность редко совпадает сама с собой. Но это не страшно. Гораздо хуже, когда ты не совпадаешь. И отнюдь не с реальностью. Не можешь совместить свои собственные контуры с ускользающим драгоценным собой. Болезненная ситуация, ведущая к ситуации смерти. И окаменения.
Как в случае с памятником. Он хоть ни в каком смысле и не является человеком, но зато активно имеет его в виду. Стремится к совмещению очертаний. Включая динамические моменты в виде струящейся по каменному лицу дождевой воды. Которая в пространстве метафоры изо всех сил прикидывается слезами. Но безуспешно. Контуры не совпадут.
