Женщина заморгала глазами и поклонилась въ поясъ. Посѣтитель принялся что-то отмѣчать на прошеніи. Она продолжала:
— Я работы не боюсь, ваше благородіе. Три мужа у меня были и всѣ три солдаты. Тятенька солдатъ былъ. Трехъ мужей пережила — и вотъ осталась съ сиротами. Меня, ваше благородіе, весь егерскій полкъ знаетъ, весь семеновскій полкъ знаетъ и въ восьмомъ флотскомъ экипажѣ кого хотите спросите о Дарьѣ Набрюшкиной — всѣ меня знаютъ. Второй то мой мужъ изъ восьмого флотскаго былъ. У егерскихъ офицеровъ я у всѣхъ перестирала, семеновскіе также, которые ежели старики, тоже меня помнятъ. Я прирожденная солдатка, я работы не боюсь, а вотъ теперь такое время пришло, что куда ни сунься — вездѣ незадача. Я прирожденная солдатка. У меня одинъ брать изъ кантонистовъ въ писаряхъ былъ, унтеръ-офицеръ, дай Богъ ему царство небесное, но отъ виннаго малодушества умеръ, былъ и другой братъ въ музыкантахъ, но грудь себѣ на трубѣ надсадилъ и Богу душу отдалъ. Вы полковницу Балабаеву изволили знать? Она теперича померши.
— Нѣтъ, не знаю.
— Такъ вотъ этого пострелѣнка она и крестила, — указала женщина на своего мальчика и снова продолжала:- Я прирожденная солдатка, я женщина ломовая, я работы не боюсь, я трехъ мужей пережила.
— Сколько вамъ лѣтъ? — перебилъ ее членъ общества.
— Сорокъ пятый въ доходѣ. Я бревна таскать пошла-бы, ваше благородіе, но женщинъ-то на бревна не берутъ. Пробовала около винной лавки картошкой да яйцами торговать — городовой прочь гонитъ. «Подай, говоритъ, жестянку». Говоришь ему: «какую тебѣ жестянку, коли я прирожденная солдатка?» «Нѣтъ, говорить, все равно, надо жестянку». Ужъ я и яйцами-то съ картофелемъ его прикармливала — ничего не вышло. «Подай», говорить, а намъ и пить-ѣсть нечего, такъ какая жестянка! Явите, ваше благородіе, божескую милость прирожденной солдаткѣ.
— Да, вы получите вспомоществованіе — отвѣчалъ членъ общества и сталъ уходить изъ подвала.
— Очень вамъ благодарны, ваше благородіе. Вотъ ужъ утѣшили, такъ утѣшили, — говорила женщина, кланяясь. — Позвольте, ваше благородіе, я вамъ ночникомъ посвѣчу, а то у насъ ужъ очень темно въ корридорѣ-то. Какъ слѣпые, ощупью ходимъ.
Передъ обитой оборванной клеенкой дверью, на площадкѣ вонючей лѣстницы, элегантная, пожилыхъ лѣтъ, нѣсколько худощавая дама съ сильными слѣдами розовой пудры на лицѣ. По одну сторону дамы не менѣе ея элегантный молодой человѣкъ, одѣтый по послѣдней модѣ въ длинное пальто и съ моноклемъ въ глазу, по другую сторону — ливрейный лакей крупнаго роста. Сзади полупьяный дворникъ безъ шапки. Молодой человѣкъ и лакей поддерживаютъ даму подъ руки. Дама томно закатила подъ лобъ глаза и тяжело дышетъ.
— О, Боже! Дай мнѣ до конца снести крестъ мой! — шепчетъ дама.
— Вы, ma tante, спирту понюхайте, отдохнемъ и войдемъ, — суетился молодой человѣкъ. — Никаноръ! Дай сюда спиртъ! — обращается онъ къ лакею и беретъ отъ него флаконъ. — Вдыхайте, вдыхайте, ma tante.
Дама потянула въ себя носомъ изъ флакона и проговорила:
— А еще смѣются надъ нами, что мы ничего не дѣлаемъ!
— Это тотъ, ma tante, смѣется, кто ничего не понимаетъ.
— Въ литературѣ смѣются, печатно смѣются надъ дамами-патронессами.
— Что, ma tante, нынѣшняя литература! Вдохните въ себя, ma tante, еще разъ. Это укрѣпитъ ваши нервы. Вотъ такъ… Бери, Никаноръ, флаконъ.
— Бѣдные, бѣдные мои нервы! Одно, что я работаю для Бога — вотъ это меня и поддерживаетъ, это только меня и окрыляетъ.
— Отдохнули? Я буду звониться. Дворникъ! Здѣсь надо звониться?
— Въ этомъ самомъ мѣстѣ, ваше сіятельство, — отвѣчаетъ дворникъ.
Рука молодого человѣка, облеченная въ лайковую перчатку, взялась за ручку звонка и раза, три дернула его. Дверь отворилась. На порогѣ стояла блѣдная, почти желтая пожилая женщина, закутанная въ байковый платокъ и съ подвязанной щекой. Она попятилась. Молодой человѣкъ вынулъ изъ кармана записную книжку въ плюшевомъ переплетѣ, заглянулъ въ нее и спросилъ женщину:
— Вы вдова коллежскаго секретаря Софья Дмитріевна Говоркова?
— Я-съ… Я сама и есть.
— Входите, ma tante… Тише… Тутъ порогъ… Не запнитесь. Дайте руку!
Они вошли въ грязную кухню съ облупившимися стѣнами, перегороженную занавѣской. Виднѣлась закопченая русская печка, на шесткѣ, таганъ съ подложенными подъ него горящими щенками и на таганѣ какое-то варево въ котелкѣ.
— Вдова коллежскаго секретаря! Прежде всего дайте сюда стулъ! — обратился молодой человѣкъ къ женщинѣ. — Или вотъ стулъ. Садитесь, ma tante.
Дама опустилась на стулъ и шептала:
— Боже, помоги мнѣ до конца!
— Никаноръ! Флаконъ… Нюхайте, ma tante… Это васъ освѣжитъ. Послушайте… Что-жъ вы стоите? Дайте сюда стаканъ воды… Видите, дамѣ дурно. Она еле поднялась на вашу каланчу. Кажется, полтораста ступень. Просите на бѣдность, а сами живете на каланчахъ. Ужъ жили-бы въ подвалѣ, если просите. Все-таки легче… — бормоталъ молодой человѣкъ.
Женщина засуетилась, взяла чашку, зачерпнула ею воды изъ ведра и въ недоумѣніи подала молодому человѣку.
— Чистая-ли чашка-то? — спросилъ тотъ.
— Чистая, чистая.
— Пейте, ma tante. Сдѣлайте нѣсколько глотковъ. Ну-съ, вдова коллежскаго ассесора.
Молодой человѣкъ опять раскрылъ книжку и заглянулъ въ нее.
— То-бишь… Вдова коллежскаго секретаря, — сказалъ онъ. — Вы, вдова коллежскаго секретаря Софья Дмитріевна Говоркова, изволили подать въ нашъ комитетъ прошеніе о вспомоществованіи. Вотъ, эта дама — членъ комитета и пріѣхала васъ навѣстить, дабы собрать справки. Вѣдь вы подавали прошеніе?
— Подавала. Съ мѣсяцъ тому назадъ подавала, а можетъ быть ужъ и больше. Я просила на погребеніе сына.
— Прошеніе помѣшено только четырнадцатымъ числомъ, — заглянулъ въ книжку молодой человѣкъ — Дѣйствительно, полтора мѣсяца прошло, но у насъ столько дѣлъ, что дамы-патронессы не успѣваютъ. Все дѣлается по очереди. Вотъ дѣло дошло теперь до васъ, и мы пріѣхали убѣдиться въ вашей бѣдности.
— Пожалуйста, посмотрите, — отвѣчала женщина. — Вотъ, у меня мальчикъ и дѣвочка, Сеня! Лизочка! Подите сюда.
Изъ-за занавѣски показались босой мальчикъ лѣтъ восьми и маленькая дѣвочка въ отрепанной обуви.
— Вотъ. Должны ходить въ школу, а они не имѣютъ, верхней одежды и обуви. У мальчика даже и сапогъ нѣтъ, а только старыя резиновыя калоши, — разсказывала женщина. — У меня есть еще третій ребенокъ, и тоже безъ сапогъ. Ему я дала надѣть свои и послала щепки для топлива собирать. Постройка тутъ недалеко идетъ.
Дама благотворительница слушала, нюхала спиртъ, качала головой и, закатя глаза подъ лобъ, шептала:
— Бѣдныя дѣти! Бѣдныя дѣти! О, несчастные! Но отчего въ прошеніи вы ничего не упомянули о сапогахъ? Мы выдаемъ иногда сапоги.
— Полтора мѣсяца тому назадъ у нихъ были сапоги. И наконецъ, я не знала, что надо обо всемъ упоминать въ прошеніи.
— Именно обо всемъ. Иначе мы не можемъ… Вѣдь мы должны занести въ журналъ и дѣйствовать по журналу. Ну, повторили-бы.
— Да я ужъ ждала, ждала и стала думать, что никто и вниманія на насъ не обратитъ. Вѣдь я просила на погребеніе. Мнѣ нужна была спѣшная помощь.
— Не ропщите, моя милая; роптать грѣхъ, — перебила ее дама. — А насчетъ сапоговъ подайте отдѣльное прошеніе.
— Слушаю-съ, сударыня.
Молодой человѣкъ вправилъ въ глазъ монокль, смотрѣлъ на женщину въ упоръ и спрашивалъ:
— Вы пенсію послѣ мужа получаете, Софья Дмитріевна Говоркова?
— Нѣтъ, мужъ не выслужилъ пенсіи. Онъ давно умеръ.
— А сколько лѣтъ?
— Двѣнадцать лѣтъ. Сначала я имѣла табачную лавку, потомъ занималась шитьемъ бѣлья… Мастерицу держала, сама шила.
— Позвольте, позвольте… Какъ-же вы можете имѣть восьмилѣтняго ребенка, если вашъ мужъ умеръ двѣнадцать лѣтъ назадъ?
— Ахъ, господинъ! — вздохнула женщина.
— Что: ахъ, господинъ! Вѣдь это развратъ… Мы разврату не покровительствуемъ. Все это мы должны взвѣсить, принять въ разсчетъ послѣ наведенія справокъ.
— Пьеръ! Пьеръ! Оставь, — остановила молодого человѣка дама.
— Зачѣмъ-же оставлять, ma tante? Какихъ лѣтъ былъ вашъ умершій ребенокъ?
— Пьеръ! Брось! Довольно. Ты пожалѣй мои нервы. Сколько вы платите за квартиру?
— Пятнадцать рублей. Вотъ въ кухню жильца за четыре рубля пускаю.
— Жильца? — переспросилъ молодой человѣкъ и подмигнулъ дамѣ. — Это какой-же жилецъ? Этотъ жилецъ не отецъ-ли вотъ итоги ребенка?
— Пьеръ, ты, должно быть, хочешь убить меня. Знаете что, моя милая… Я нахожу, что вы нѣсколько дорого платите за квартиру.
— Но какъ-же дешевле-то, сударыня? Вѣдь насъ четверо. Въ уголъ съ четырьмя дѣтьми не пустятъ. Ужъ я искала квартиру подешевле, но дешевле нѣтъ.
— Именно дорого, ma tante… И я нахожу, — поддакнулъ молодой человѣкъ. — Пятнадцать рублей… Вы живете, мадамъ, въ одиннадцати рубляхъ, тогда какъ вы смѣло могли-бы имѣть квартиру въ пять. И наконецъ, какъ хотите, я не вижу у васъ вопіющей бѣдности. Развѣ это бѣдность, если есть самоваръ? Вотъ и кой-какая посуда у васъ въ кухнѣ… Это ваша посуда? Вашъ самоваръ?
