Однажды я, еще трезвый, безцѣльно, съ похмелья, бродилъ до Петербургу. На Николаевскомъ мосту меня окликнулъ Раскатовъ.
— Ты слышалъ? — сообщилъ онъ, — изъ Москвы телеграфировали: Алеша Алябьевъ застрѣлился.
Алябьевъ! Мой ближайшій другъ, одинъ изъ учителей моей сожженной молодости!
Мнѣ стало жутко… Въ своемъ тяжеломъ настроеніи, я принялъ это самоубійство за указаніе самому себѣ и, разставшись съ Раскатовымъ, въ раздумьи оперся на перила… Нева плавно выкатывалась изъ-подъ моста массивной сѣрой полосой. Уже темнѣло; накрапывалъ дождь; во мглѣ осеннихъ сумерекъ легко было соскользнуть въ рѣку… Я медлилъ, — и вдругъ мнѣ припомнился разсказъ, будто однажды, по случаю большого празднества, на этомъ самомъ мосту была такая давка, что чугунная рѣшетка не выдержала и рухнула въ воду, увлекая за собой много народа. Я живо представилъ себѣ страшную сцену, — слишкомъ живо: рѣзкій крикъ погибавшихъ такъ и зазвенѣлъ въ моихъ ушахъ… Я испугался и ушелъ отъ Невы. Призракъ смерти показался мнѣ черезчуръ чудовищнымъ… Я долженъ былъ спасаться отъ него, — и пошелъ искать спасенія у Антонины.
Мнѣ, отказали, но горничная не устояла противъ взятки и, за десять рублей, согласилась доложить. Не обо мнѣ, потому что принимать меня было ей строго запрещено, а о князѣ Батыевѣ, дальнемъ родственникѣ Антонины Павловны, который слёгка похожъ на меня лицомъ, фигурою же, настолько, что издали и въ сумеркахъ насъ трудно распознать. Говорятъ, будто онъ — сынъ стараго князя Батыева только по паспорту, а дѣйствительный виновникъ дней его — мой покойный и не весьма почтенный родитель. Я не далъ Антонинѣ времени открыть обманъ и вошелъ въ гостиную по пятамъ горничной, едва она начала докладывать. Антониза, одѣтая, какъ голубымъ облакомъ, въ мягко-складчатый пеплумъ стояла среди комнаты, со свѣчей въ рукѣ; она хотѣла скрыться отъ меня, не успѣла и теперь не знала, какъ быть. Ни я, ни она не привѣтствовали другъ друга, словно мы не разставались съ послѣдней встрѣчи. Антонина была сильно взволнована: щеки ея горѣли яркимъ румянцемъ… Мы долго молчали.
— Вы опять пришли! — тихо сказала Антонина.
Я молчалъ. Она поставила свѣчу на каминъ и протянула ко мнѣ руки:
— Зачѣмъ?!..
— Слушайте! — заговорилъ я, и самъ не узналъ своего голоса: онъ звучалъ низко, хрипѣлъ и обрывался, — слушайте! я знаю… я поступилъ нехорошо, придя къ вамъ. Но я пришелъ и приду опять, буду приходить къ вамъ, пока есть во мнѣ воля жить. Гоните меня, — я стану сторожить васъ на улицѣ. Перестанемъ говорить о любви, не будемъ вовсе говорить о любви, не будемъ вовсе говорить, если вы не хотите, но позвольте мнѣ видѣть васъ: безъ васъ мнѣ смерть.
— А развѣ мнѣ легче!?.
— Вамъ!.. Вы не любите!
— Нѣтъ, люблю, къ несчастью! Стыжусь, а люблю! Видитъ Богъ, три раза я была готова написать вамъ: „Придите. Я ваша!“ Я плакала, разрывая начатыя письма. Теперь я почти совладала съ собой… Я!.. Говорятъ, послѣдняя любовь опаснѣе первой. А моя любовь къ вамъ и первая, и послѣдняя любовь! Довольно-же намъ волновать другъ друга… Овладѣйте собою и не смущайте меня!
— Антониа Павловна! я говорилъ вамъ, какъ много можетъ дать мнѣ наша любовь. Теперь я не стану повторять вамъ ни своихъ плановъ, ни своихъ надеждъ, ни своихъ идеаловъ. Да у меня и нѣтъ никакихъ своихъ идеаловъ, — первый явился мнѣ вмѣстѣ съ вами. Что мое будущее?! Оставимъ его. Сжальтесь надо мною во имя настоящаго — ради насъ самихъ! За что мы, два независимыхъ существа, какъ будто боимся кого-то и безцѣльно вносимъ въ свою жизнь горечь ненужной разлуки?
— О, Боже мой!
— Антонина Павловна! не скрою отъ васъ: я не доброй волей пришелъ къ вамъ сегодня… Страхъ, да, страхъ выгналъ меня изъ дома. Смерть стоитъ за вашими дверями и ждетъ меня. Глупая, ненужная, безпощадная. Не думайте, чтобы я унизился до пошлости пугать васъ самоубійствомъ. О, нѣтъ! Я не пугаю, я самъ боюсь его, призрака смерти! Кровь леденѣетъ въ моихъ жилахъ, когда я думаю о концѣ… Во мнѣ нѣтъ силы жить, — и хочется жить! нѣтъ воли умирать — и надо умереть!.. Пощади же меня! Ты сильна, дѣятельна, полна жизни: я слабъ, жалокъ, я самъ себя стыжусь. Единственная моя сила въ тебѣ, чистая! прекрасная! любимая!
Антонина, сложа руки на груди, быстро ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, вздрагивая при каждомъ моемъ „ты“. Какъ дивно хороша была она! Ни разу чувственное желаніе не рождалось во мнѣ въ ея присутствіи. Не оттого-ли я и полюбилъ ее такъ крѣпко? Но теперь кровь бросилась мнѣ въ голову. Не помню, что еще говорилъ я. Антонина прервала меня движеніемъ руки… Помню лицо ея съ полузакрытыми глазами, съ прикушенной нижней губой, между тѣмъ, какъ верхняя вздрагивала, вздрагивала…
— Поклянись, что ты любишь меня! — съ усиліемъ выговорила она.
— Чѣмъ-же клясться? Тобой?! Я ни во что не вѣрю, кромѣ тебя!
Но Антонина уже не слушала меня и, заломивъ руки, восклицала:
— Господи! сдѣлай, чтобъ онъ говорилъ правду! сдѣлай!.. И, если онъ лжетъ, покарай не его, но меня за то, что я ему вѣрю!
Такъ страстно начала свою любовь странная чета…
Чуть не цѣлую зиму толковали о ней въ столичныхъ кружкахъ. — и, конечно, толковали скверно. Ни красота, ни личное обаяніе Антонины Павловны никѣмъ не принимались въ соображеніе, словно ихъ и не было. Всѣ считали только годы, вычитали 24 изъ 40 и издѣвались надъ остаткомъ 16.
Въ любовь Волынскаго никто не вѣрилъ. — всѣ искали какой-нибудь задней гнусной цѣли, не нахолили, потому что Волынскій былъ очень богатъ, и сердились, что не находили.
Наконецъ, надоѣло, — притихли. Волынскій и Ридель жили тѣмъ временемъ то въ деревнѣ, то заграницей. Возвращеніе Волынскаго въ Петербургъ и значительныя потери, понесенныя имъ въ одномъ каменноугольномъ предпріятіи, подали поводъ къ взрыву новыхъ пикантныхъ варіацій на игривую тему его связи съ богатой пожилой вдовой.
— Нечего сказать, красивая исторія! хорошъ Волынскій! — слышались голоса. — Такъ вотъ подкладка нашего романа: мы бросаемся въ рискованные аферы и, на случай несостоятельности, подготавливаемъ себѣ резервъ, въ видѣ капиталовъ старой развратницы — недурно расчитано!
Могуча въ людяхъ потребность «чужого скандала», и скорѣе Волга потечетъ отъ устья къ истоку, нежели свѣтъ откажетъ себѣ въ удовольствіи затоптать въ грязь любого изъ членовъ своего круга, при первомъ же удобномъ предлогѣ и случаѣ.
Волынскій почти не бывалъ въ обществѣ. Онъ мало безпокоился сплетнями. Онъ говорилъ:
— Когда-то свѣтъ восхищался разными моими амурными гадостями; пусть, для контраста, побранитъ теперь за первую честную любовь.
Но какъ-то разъ, смѣясь надъ одной изъ глупѣйшихъ выдумокъ своихъ недоброжелателей, онъ замѣтилъ слезы въ глазахъ Антонины Павловны. Беззаботность Волынскаго исчезла навсегда. Броня, неподдавшаяся ядовитымъ стрѣламъ злословія, потеряла свою крѣпость предъ скорбнымъ взоромъ любимой женщины, и стрѣлы начали достигать цѣли.
«Моя любовь причинила тебѣ позоръ!» — думали любовники, глядя другъ на друга. Если Волынскій былъ грустенъ, Антонина Павловна волновалась:- «какую новую подлость потерпѣлъ онъ за меня?» — и погружалась въ глубокое уныніе. Волынскій видѣлъ ея печаль; видѣлъ — открытую, прозрѣвалъ ее любящимъ взоромъ подъ маской напускного спокойствія, и незачѣмъ было ему спрашивать о причинахъ печали, и ничего онъ не могъ придумать, чтобы обезсилить и обезвредить ихъ. Противъ любовниковъ была даже не видимость, потому что Антонина Павловна — прекрасна, противъ нихъ возставало время, обиженное за законы, которыми оно ограничило влеченіе пола къ полу и торжество женской красоты. Не могли же Волынскій и Антонина Павловна помѣняться своими годами! Итакъ, Волынскому оставалось только сознавать тяжесть клеветы и свое совершенное безсиліе придать дѣлу другую окраску въ глазахъ подлыхъ и злобныхъ людишекъ, упражнявшихъ на немъ свою мѣщанскую добродѣтель, да — приходить въ ужасъ и бѣшенство отъ этихъ горькихъ итоговъ. Со дня на день онъ сильнѣе и сильнѣе тосковалъ и озлоблялся. Онъ не думалъ еще о мести, но уже чувствовалъ, что негодованіе, медленно накипая въ душѣ, реветъ и заглушаетъ голосъ благоразумія, что гнѣвъ просится наружу…
Это было началомъ конца…
Зачѣмъ днемъ раньше я не далъ себѣ труда вглядѣться въ дѣла Волынскаго, какъ вглядѣлся теперь! Никогда-бы не допустилъ я его до дуэли съ Раскатовымъ!
Но онъ, послѣ вызова, былъ такъ спокоенъ, такъ веселъ! Онъ обманулъ и меня, и Антонину Павловну. Она совсѣмъ ничего не подозрѣвала. Я думалъ:
— А, право, для Волынскаго это будетъ недурнымъ рессурсомъ — пугнуть въ лицѣ Раскатова нашъ поганый beau monde. Серьезныхъ послѣдствій дуэль, конечно, имѣть не будетъ, а все-таки съ человѣкомъ, который такъ просто способенъ потянуть ближняго своего къ барьеру, шутки плохи. Подставлять свой лобъ подъ пулю — охотниковъ немного, и, послѣ дуэли, любезнѣйшіе наши сплетники поприкусять язычки!
