III и IV вѣка старательно изыскиваютъ новые праздники для формирующагося христіанскаго календаря. Въ эту именно пору, съ особенною настойчивостью обсуждается вопросъ о времени рожденія Христа, — нecoмнѣннo, въ связи съ вопросомъ, къ какому мѣсяцу пріурочить чествованіе этого великаго событія. Климентъ Александрійскій приводить сводъ различныхъ мнѣній на этотъ счетъ.
Замѣчательно, что памятники христіанскаго искусства первыхъ вѣковъ не даютъ почти никакихъ намековъ на событія евангельскія, сдѣлавшіяся впослѣдствіи важнѣйшими центрами нашего календаря. Такъ, именно, рождество Спасителя ни разу не изображено на фрескахъ римскихъ катакомбъ; мы встрѣчаемъ картину событія лишь въ барельефахъ нѣкоторыхъ саркофаговъ позднѣйшей эпохи (начиная съ IV вѣка), на рѣзныхъ камняхъ и на донышкахъ стеклянныхъ чашъ. Вообще, можно установить правиломъ: развитіе христіанской иконографіи вслѣдъ за развитіемъ христіанскаго календаря, — а послѣдній во всѣхъ странахъ Европы начиналъ тѣмъ, что христіанизировалъ исконный календарь мѣстнаго языческаго культа. Римлянинъ, германецъ, славянинъ, — всѣ привыкли торжественно справлять пору зимняго солнцестоянія. Слѣдовательно, праздникъ этотъ — январьскія календы — самый важный въ общеевропейскомъ году, надлежало, такъ и оставить всей Европѣ, сдѣлавъ его столь же многозначительнымъ въ христіанствѣ, какъ многозначителенъ былъ онъ въ язычествѣ. И праздникъ былъ сохраненъ навѣки — только Dies Natalis Solis Invicti превратился въ Dies Natalis Christi Solis Invicti. Грубый язычникъ Авреліанъ, самъ почитаемый, какъ сынъ солнца, врядъ ли понималъ, учреждая праздникъ 25 декабря, какой великій подарокъ онъ дѣлаетъ грядущимъ вѣкамъ — имъ руководилъ какой-то божественный инстинктъ, геніальное вдохновеніе свыше.
На то обстоятельство, что иные простодушные неофиты не сразу проникались предложенною имъ метафорою и, какъ свидѣтельствуютъ многіе писатели, продолжали поклоняться солнцу матеріальному — въ наивномъ суевѣріи, что оно — самъ Христосъ, — можно было временно смотрѣть сквозь пальцы, въ надеждѣ на будущее духовное просвѣщеніе обращенныхъ массъ. Такъ впослѣдстіи, въ миссіонерской практикѣ своей католическіе монахи мирились съ буддійскими и браминистическими обычаями азіатскихъ прозелитовъ, лишь бы совершить главное: призвать ихъ подъ знамя Христа и удержать подъ этимъ знаменемъ. Пусть de facto человѣкъ останется нѣсколько язычникомъ, лишь бы de jure онъ считался и самъ считалъ бы себя христіаниномъ: фактическое христіанство, силою привычки и просвѣщенія, придетъ позже.
Насколько крѣпко держалось въ умахъ III–V вѣка воспоминаніе о прежнемъ солнечномъ значеніи праздника 25 декабря, уясняетъ проповѣдь папы Льва Великаго, знаменитаго мирною побѣдою своею надъ Атиллою, бичемъ Божіимъ: онъ жалуется, что мнoгie изъ паствы его питаютъ «пагубное мнѣніе», будто торжественный день этотъ чествуется не ради рожденія Христа, но во славу «восхожденія новаго солнца». Предразсудокъ невольно поддерживался въ темныхъ людяхъ, — привычныхъ понимать слова буквально въ прямомъ и непосредственномъ ихъ значеніи, — частымъ употребленіемъ солнечныхъ метафоръ въ текстѣ церковныхъ службъ и проповѣдей. Таковъ, напримѣръ, рождественскій католическій гимнъ: «Sol novus oritur». Тремя начальными словами этими, если позабыть или по невѣжеству не понять ихъ аллегорическаго значенія, выражается какъ разъ то миѳологическое представленіе, которое поклонники солнечныхъ культовъ искони соединяли съ зимнимъ переломомъ года. Лучшая и гуманнѣйшая часть римскаго общества, — какъ отчасти соглашаются съ тѣмъ и языческіе писатели, — не слишкомъ вѣрила въ справедливость дикихъ клеветъ на христіанъ, какъ враговъ рода человѣческаго, взводимыхъ, главнымъ образомъ, ревностью іудейскихъ общинъ. Зато въ этомъ избранномъ большомъ свѣтѣ существовала тенденція считать христіанъ сектою солнцепоклонниковъ — какъ бы фракціей миѳраитовъ.
Вотъ что пишетъ по этому поводу Тертулліанъ: ''Иные съ большею вѣроятностью и благоразуміемъ полагаютъ, что солнце — нашъ богъ. Въ такомъ случае следовало бы насъ причислить къ персамъ (т. е. миѳраитамъ), хотя мы и не поклоняемся, подобно имъ, образу солнца на нашихъ щитахъ. Однако, и самъ Тертулліанъ жалуется, что многіе христіане, подъ предлогомъ восхищенія небесными свѣтилами, «шевелятъ губами по направленію къ восходящему солнцу''. Папа Левъ Великій поддерживаетъ обвиненіе, упрекая нѣкоторыхъ христіанъ, что, прежде чѣмъ войти въ базилику св. Петра, или поднимаясь на вершину горъ, они обращаются къ восходящему солнцу и кланяются ему. Это происходитъ, — говоритъ онъ, — частью отъ невѣжества, частью отъ духа язычества. Слѣдуетъ замѣтить при этомъ, что обычай молиться на востокъ — такъ называемая оріентація — развился въ христіанскихъ общинахъ гораздо позже временъ апостольскихъ: по крайней мѣрѣ, раннихъ указаній на его господство и обязательность мы не имѣемъ. Это — наслоеніе II и III вѣковъ, несомнѣнный результатъ общенія съ другими монотеистическими культами: іудаизмомъ, миѳраизмомъ и т. д. „Обратившись на востокъ, мы входимъ въ общеніе съ Солнцемъ правды“, учитъ бл. lepoнимъ. Западъ противопоставляется востоку, какъ отчизна тьмы — отчизнѣ свѣта, какъ сатана — Христу. Св. Кириллъ Іерусалимскій поясняетъ, толкуя таинство крещенія: „Солнечный закатъ есть образъ тьмы, а сатана есть тьма, и сила его во тьмѣ; поэтому, чтобы отречься отъ господина тьмы, крещаемаго символически обращаютъ лицомъ на западъ“, причемъ онъ обязанъ исполнить извѣстные угрожающіе обряды — дунуть и плюнуть на сатану и т. п. Такимъ образомъ, духовный антитезъ вѣчнаго зла, погубляющаго міръ, вѣчному добру, его Искупителю, всецѣло выливается, черезъ русло вдохновенной метафоры, въ наглядный физическій антитезъ мрака наступающей ночи сіянію восходящаго солнца.
Св. Кипріанъ, епископъ карфагенскій, особенно настаиваетъ на молитвѣ по захожденіи солнца. „Понеже Христосъ есть истинное солнце и день истинный и надлежитъ молить Его, да пріидетъ на насъ свѣтъ дня естественнаго такъ же, какъ и вѣчнаго дня грядущей жизни“… „Слава Тебѣ показавшему намъ свѣтъ!“ первое утреннее привѣтствіе церковной службы: теплое благодареніе всего христіанскаго общества, за избавленіе отъ власти демонической ночи. Въ знаменитомъ памфлетѣ Цельза противъ христіанъ, послѣдніе порицались, между прочимъ, за то, что не поютъ возвышенныхъ гимновъ Аполлону и Минервѣ и, слѣдовательно, равнодушны и неблагодарны къ благодѣяніямъ божественной мудрости. Оригенъ, въ опроверженіи своемъ на памфлетъ, счелъ нужнымъ и важнымъ защитить свою общину отъ этого — очевидно, по условіямъ времени, очень щекотливаго — обвиненія, противопоставивъ возвышеннымъ языческимъ гимнамъ несравненно болѣе возвышенный гимнъ христіанскій: „Слава въ Вышнихъ Богу“ — воспѣваемый въ концѣ всенощнаго бдѣнія, т.-е. въ первые вѣка христіанства — на восходѣ солнца. Уже одна эта потребность оправдаться въ неимѣніи солнечнаго гимна знаменуетъ, насколько тяжелымъ представлялось подобное обвиненіе Оригену, какъ настоятельно и необходимо было показать его вздорность средѣ христіанъ-прозелитовъ и образованныхъ язычниковъ, для которыхъ предназначался памфлетъ Цельза.
„Приносящій жертву богамъ кромѣ одного Господа, да будетъ истребленъ!“ таковъ былъ лозунгъ христіанства, завѣщанный ему, какъ духовное наслѣдіе, отъ Пятикнижія Моисеева. Но суровый лозунгъ смягчался на Востокѣ и въ Египтѣ, подъ вліяніемъ привычки къ солнечному культу. Снисходительность эта сказывалась, въ особенности, въ сектахъ гностическихъ, Востоку же и обязанныхъ своимъ происхожденіемъ. Гностицизмъ, — вообще, странный компромисъ-межеумокъ, возникшій между философскимъ наслѣдіемъ язычества и христіанскимъ обѣтованіемъ. Легендарный отецъ его, Симонъ-Волхвъ, пытавшійся за деньги купить дары Духа Святого, — прообразъ всего гностицизма: магъ идеалистъ, съ огромною фантазіею и слабою повѣрочною логикою, погрязшій — вслѣдствіе такого противопоставленія умственныхъ дарованій — въ грубомъ дуализмѣ… Инстинктъ зоветъ его къ свѣту Откровенія, а косность привычки и образованія тянутъ къ полу-шарлатанскому, полу-убѣжденному вѣдовству. Гностики пытались примирить язычество съ христіанствомъ. Извѣстно, что они настолько усвоили себѣ Миѳру что превратили его имя въ мистическій талисманъ и вывели изъ него, при незначительномъ видоизмѣненіи буквъ, входящихъ въ составъ его имени, таинственную цифру солнечнаго года З65. Св. Августинъ упоминаетъ объ одной послѣдовательницѣ секты Карпократа, Марцеллинѣ, имѣвшей въ своей молельнѣ, рядомъ съ образомъ Христа, изваяніе Пиѳагора.
Тертулліанъ издѣвается надъ валентиніанами, что они подражаютъ элевзинскимъ таинствамъ. Общеизвѣстна, наконецъ, классическая острота императора Адріана, сказанная для характеристики Александріи: „Тамъ, поклоняющіеся Серапису, — суть христіане, а тѣ, кто называютъ себя епископами Христа, — посвящены Серапису“ (Illic qui Serapem colunt christiani sunt et devoti sunt Serapi, qui же Christi episcopos dicunt). Образцовъ „солнечнаго двоевѣрія“, вродѣ приведенныхъ выше изъ Тертулліана и Льва Великаго, можно подобрать сколько угодно. Да не надо для этого углубляться и въ древность. По свидѣтельству Тейлора, еще недавно въ Арменіи существовала секта такъ называемыхъ якобитскихъ христіанъ, которые, съ полною искренностью и глубокимъ благочестіемъ, сливали теплую вѣру въ Спасителя мipa съ откровеннымъ культомъ видимаго солнца. Такъ что Робертсонъ, можетъ быть и правъ, когда утверждаетъ, что, стеревъ миѳраизмъ съ лица земли, какъ ученіе оффиціальное, христіанство вовсе не уничтожило его, а лишь видоизмѣнило, принявъ мнoгie обряды его, символы и теоріи въ свои нѣдра. Слѣды миѳроизма, говоритъ названный англійскій историкъ, сохранились доселѣ въ ритуалѣ католической церкви и даже въ надписи, гордо красующейся на первомъ храмѣ христіанскаго Рима.
