Гиппиус всегда отодвигала себя на второй план – в тень Мережковского – и не раз говорила о его идейном учительстве по отношению к ней. В этом смысле характерно первоначальное название ее книги о Мережковском «Он и мы», измененное издателями уже после ее смерти. Брюсов писал о Гиппиус, что она «…всецело приняла религиозные идеи Мережковского, деятельно участвуя в их разработке». Еще более определенно высказался М. В. Вишняк, соредактор парижского журнала «Современные записки», в котором в эмиграции сотрудничали Мережковские: «В вопросах общего или „миросозерцательного“ порядка Гиппиус светила отраженным светом, падавшим от Мережковского».
Однако люди, в разное время близкие к Мережковским (ни Брюсов, ни Вишняк близкими им не были), такие, как Андрей Белый, живший у них в свои приезды из Москвы, или их ближайший друг, публицист и критик Д. В. Философов, их секретарь В. А. Злобин, А. В. Карташев, религиозный деятель, бывший в их семье своим человеком и в Петербурге, и в Париже, оставили совсем другие свидетельства.
Вот что пишет, например, Злобин: «Она очень женственна, он – мужествен, но в плане творческом, метафизическом, роли перевернуты. Оплодотворяет она, вынашивает, рожает он. Она – семя, он – почва, из всех черноземов плодороднейший. В этом, и только в этом смысле он – явление исключительное, небывалое, единственное. Его производительная способность феноменальна. Гиппиус угадывает его настоящую природу, скрытое в нем женское начало… Его восприимчивость, его способность ассимилировать идеи граничит с чудом. Он „слушает порами“, как она говорит, и по сравнению с ним она – груба. Но у нее – идеи, вернее, некая, еще смутная, не нашедшая себе выражения реальность, как бы ни на что не похожая, даже не рай, – новая планета… Конечно, сказать, что каждая его строка внушена ею, – нельзя. Она дает главное – идею, а там уж его дело, он свободен оформить, развить ее по-своему. Роль его не менее значительна, не менее ответственна, чем ее. Только это – не та, какую ему обычно приписывают».
Действительно, в книгах Мережковского нередко встречаются мысли, уже прежде сформулированные Гиппиус в какой-нибудь стихотворной строчке или вскользь брошенные в какой-нибудь статье. Но у Мережковского эти идеи становились настолько своими, настолько органично впитывались в художественную ткань его книг, настолько яркой была его писательская индивидуальность, что читателю нет дела до того, сам ли он порождал эти идеи или заимствовал у жены. Что же касается идейных приоритетов, то между мужем и женой третьему человеку разбираться трудно. Есть много такого, что составляет тайну только двоих. Можно лишь сказать, что не многим писателям так везет с женами, как повезло Мереж-сковскому.
* * *
«Автобиографическую заметку» Гиппиус писала накануне первой мировой войны. Что было дальше? Была война, против которой она протестовала всеми средствами – стихами, газетными и журнальными статьями, что в условиях цензуры военного времени было занятием не безопасным. Ее доклад «Великий Путь» о войне, как о «петле», как о «снижении с общечеловеческого уровня», вызвал в Религиозно-философском обществе бурные дебаты. Война переросла в Февральскую революцию, с которой Гиппиус связывала много надежд, затем в Октябрьскую. Мережковские жили в Петрограде и были свидетелями всех этих событий.
В дневниках 1917–1919 гг. она рассказала, как им жилось, как жила Россия, как нарастал темп истории, воплощаясь в непоправимых событиях, увлекавших Россию в пропасть. Гиппиус день за днем ведет летопись дней и событий, роковых для России, и от ее кратких отрывочных записей бьет током, настолько мощный энергетический заряд в них сконцентрирован. В действиях и бездействии политиков Гиппиус пытается отыскать «целесообразность», но здравому смыслу давно нет места в ситуации «нормального» безумия, охватившего страну.
По ее дневникам можно проследить, как происходило то, что она назвала «физическим убиением духа», – использование труда, обязательного и бессмысленного, для отупления человека, искажение смысла «традиционных слов» русской речи ложью и демагогией, иезуитская регламентация быта, которая культивировала уголовные добродетели, оподляя человека, методически освобождая его от «лишнего» – от совести, достоинства, сострадания, окружая первобытным страхом и возводя приспособительные инстинкты на уровень верховной человеческой ценности.
Решение об отъезде принималось долго и трудно. В начале 1920 года Мережковские, их друг Философов и Злобин, вчетвером, нелегально перешли русско-польскую границу в районе Бобруйска.
В Варшаве они организовали газету «Свобода», в которой Гиппиус печатала антибольшевистские статьи и стихи. «Ведь были – большевики. И мы их знали. Наш побег оправдывался только ежеминутной борьбой против них, за оставшихся», – писала Гиппиус об этом времени.
Затем был Париж и жизнь в эмиграции. Гиппиус стала идейным врагом большевиков, врагом смертельным и непримиримым. Никакого сотрудничества и отношений с советской администрацией, никаких уступок и компромиссов. Только противостояние, борьба и разоблачение преступного, антинародного характера новой власти там, в России.
Мережковские знали и бедствия эмиграции, и горький хлеб чужбины. Но оба они были работниками с выработанной десятилетиями привычкой ежедневного труда за письменным столом. Это были литераторы высокой профессиональной выучки, столь нередкой в XIX веке, они стали живыми носителями этой традиции, живыми классиками. Правда, их отношения с издателями и редакторами в эмиграции складывались далеко не идиллически, однако лучшие эмигрантские журналы и газеты стремились заполучить Мережковских в число своих постоянных авторов.
Тем не менее в письмах Гиппиус то и дело встречаются строчки о том, что она штопает белье, чинит одежду, что-то шьет и перешивает, и, видимо, не от хорошей жизни. Когда были деньги, она покупала дорогие перчатки, дорогие духи, когда не было – штопала и перешивала. Быту Мережковские уделяли ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы он не мешал им работать, принимать людей, общаться с ними. Как пишет Н. Н. Берберова, у Мережковских «бывали все или почти все». И маститые писатели, и литературная молодежь. Именно у Мережковских зародилось известное в эмиграции литературное общество «Зеленая лампа».
Возвращаясь к мемуарной литературе, в которой фигурирует Гиппиус и среди которой много задетых самолюбий и прямых вымыслов, остановимся на воспоминаниях только трех современников Зинаиды Николаевны, правдивость и бескорыстие которых не вызывают сомнений. У каждого из них были многолетние и сложные взаимоотношения с нею (а простых у Гиппиус не было ни с кем, даже с Мережковским). И каждый из них своей последней встречей или невстречей с Гиппиус подвел итог этим отношениям. Это А. А. Блок, Н. А. Бердяев и И. А. Бунин.
Годы общения с нею Блока – это история испытанного им значительного воздействия личности и поэзии Гиппиус, история их идейных и творческих схождений и расхождений, закончившаяся ее резкой публичной отповедью автору поэмы «Двенадцать», принявшему советскую власть. В Петрограде 1918 года, в последнюю их случайную встречу, Блок, несмотря на все то, что было между ними за прошедший год, сказал Зинаиде Николаевне: «Я ведь вас очень люблю…».
Бердяев в своей последней книге «Самопознание. Опыт философской автобиографии», посмертно изданной в 1949 году, уделил Гиппиус несколько невеселых строк. Вот они: «После сравнительно короткого периода очень интенсивного общения с 3. Н. Гиппиус и настоящей дружбы, мы большую часть жизни враждовали и, в конце концов, потеряли возможность встречаться и разговаривать. Это печально. Я не всегда понимаю, почему все так сложилось. Мы, конечно, принадлежали к разным душевным типам, но многое объясняется тут и агрессивным характером той или другой стороны… Долгие вечера, до трех часов ночи я проводил в зиму 1905 года в разговорах с 3. Н. Гиппиус. Потом у нас была очень интенсивная переписка. К 3. Н. Гиппиус у меня сохранилось особенное отношение и теперь, когда мы уже никогда не встречаемся, живя в одном городе, но принадлежа к разным мирам. Я вижу ее иногда во сне, и в этом есть что-то тяжелое. Думаю, что 3. Н. относилась ко мне хорошо. Я считаю 3. Н. очень замечательным человеком, но и очень мучительным. Меня всегда поражала ее змеиная холодность. В ней отсутствовала человеческая теплота. Явно была перемешанность женской природы с мужской и трудно было определить, что сильнее. Было подлинное страдание. 3. Н. по природе несчастный человек. Я очень ценил ее поэзию. Но она не была поэтическим существом, была даже существом анти-поэтическим».
В этой «пунктирной» характеристике нет «лица». Но Бердяев не художник. Он философ, он служит истине, очищенной от личных пристрастий и эмоций. Однако в его словах звучит тоскливая горечь от того, что так все случилось. Сложись жизнь иначе, он, может быть, как-то перетерпел бы и «змеиную холодность» Гиппиус, и ее «мучительство», и мужественно-женственную природу – ради того, что заставляло его через годы и годы видеть ее во сне.
