А на них плоды,
Да не для еды!
У печеры - золотой ручей, берег выложен чистым зеньчугом, а по бережку тропка шелковая, а тропа ведет ко обители, купола издали синие,
Увешаны ланпадами скинии,
А и в скиниях старцы скитники,
От мирского глаза скрытники…
Подошед к той обители заочной,
Взликовал Силантий душою непорочной…
Тут и вышла к нему монастырская братия
Со хоругвями, со распятием:
"А и не в час же ты к нам пришел, вьюнош Силантий, не вовремя! Ох, и горе великое у божьей обители, уж и жили мы в обители, скрытились,
Постились, молились, скитились,
Ох, и ныне церкву излишку высокую взгрохали,
Ох, да и взгрохали, сами заохали,
Почто кумпол видно с любого конца, с любого краешку, почто слышен звон с каждой пяди земли?.. Басурманский царь нас из-за горки высмотрел, собирает войско несметное, басурманский царь страны ляховой,
Стороны загубной, аховой!"
Как помолится тут Силантий на звонницу,
Как и старцам в ноги поклонится:
"Ой же вы, старцы,
Перед богом огарцы,
Старцы скитники,
От мирского глаза скрытники!
Видно, и у вас не убежишь от беды, видно, и у вас от горя не скроешься, отслужите-ка по мне панихвиду недолгую, на скорую руку кадилами отбрякайте, отстою я ее при живности, опосля выду к царю басурманскому, проведу его хитростью и выведу, а коли не хватит ума,
Так вернусь во дома!"
Отслужили старцы панихвиду недолгую, огарцы пасхальные дотеплили, окурили Силантия ладаном:
"Вот, тае, вьюнош, и надо нам!"
Тут в недолгую пору, в скором времени повстречалось Силантию войско несметное, впереди его басурманский царь, под ним синий конь,
Из ноздри огонь,
Под копытами гром и полымя, он ушми прядет в самом облаке, он и гривою по земле тащит! Поклонился ему Силантий, поздравкался, басурманский царь отпрукнул коня, опустил повода, плетку выронил:
"Ты монах… не монах?
Ты в каких именах?
Не видал ли, тут манастырь стоит, в небо звонница упирается,
А ворота не запираются?"
"А и зовут мене Силантий Силантьевич, а и сам я из нищей из братии, нищей братии горе-горемычной,
Ко всякому горю привычной!
А и нет тут монастыря, нету церковицы, а растет вон в небе луковица
То ль из золота, то ль из олова,
Не большая она будет, не махонькая, в аккурат с твою дурью голову!"
"Ну, уж луку у нас самих достаточно!..
Только сбыточно ли это, парень, статочно?.."
"А и ныне день Марфы-огородницы[3],
А и Марфа слывет средь святых греховодницей,
О мирской тщете
Заботницей, о людской суете
Заступницей!"
"О такую речь конь оступится!
Вы берите-ка, мои слуги верные, люботряса эвтого кудрявого, закрутите ему руки на спину, положите вместе с провизией!.. Привезем мы его в свою сторону, пусть насадит в небе луковок на всю нищую свою братию,
Горе-горемычную,
На всю шатию,
Ко всякому горю привычную!"
Так случилось все, так и сделалось, привезли Силантия в царство ляхское, а и в то ли царство самое,
Бесчинное да срамное!
Как взыграли килимбасы трубные, как царя встречать народ вывалил, принимать на крыльцо дочка выплыла:
"Здравствуй, царь-осударь, здравствуй, батюшка! Что привез ты мне в подарочек на любовь свою отецкую?.."
"Эх, привез я тебе, дочка Загуба Загубишна, да вещицу не простецкую".
Тут растолкали народ
И вывели Силантия вперед…
Как только тут все разгляделися, на носы у всех глаза вылезли, на дыбки ноги вытянулись:
"А и этот, дочка, молодец видит в небе луковки,
В небе луковки, в книге буковки,
Что мне делать с ним, рассуди-разложь:
То ли правда - ложь,
То ли сказка то ж,
То ль огнем палить,
То ль в тюрьму валить?.."
Дочка царская на Силантия воззарилась, с взгляда первого улыбкой обронилася,
Подошла к нему, низко поклонилася,
Кудри шелковые белой ручкой тронула,
Заглянула в очи синие: вся душа в ней захолонула!
"Ох, и царь-осударь, ты мой батюшка, отродясь я такой красоты не видывала, сызмальства в такие очи не глядывала, а и скинь-ка ты рубище со Силантия,
Обряди-ка его в парчовую мантию!"
"Ох, и дочка ты моя родная,
Девка красная греховодная!
Ты нежна,
Важна
Да вальяжиста,
Самонравна да куражиста,
А и, видно, мне теперь конец,
Мне конец, а тебе - венец:
Ты садись-ка с молодцом на мой царский трон,
Для мене любовь - на земле закон!"
Силантий в землю под ноги уставился, отошел в сторонку от Загубы Загубишны, обернулся ликом к люду хребетному,
Безотдышному, безответному,
Ко своему ли обету заветному!
"Ой, ты царь Загуб со Загубишной! Я не вижу красы, не зрю почести! А и дал я обет быть во девствии,
А и вижу в том только средствие
От любого лиха-бедствия!"
Басурманский царь тут возгневался, дочка царская раззадорилась,
Распушилась, расхорохорилась,
На Силантия уставилась бельмами,
Обернулась лютой ведьмою:
"Ох, принять тебе, Силантий, ныне мучения
От великого моего огорчения:
Если так да если ты коли,
Так глаза тебе я выколю!"
Толкнула Силантия локтем
И проколола глазыньки когтем.
Силантий даже глазом не моргнул…
"Ох, принять тебе, Силантий, ныне от мене еще муки:
Отрублю я тебе руки…
Левую положу-ка себе на сердечко,
А на правую продену колечко!"
Взяла в обе руки меч,
Размахнулась с обоих плеч,
Отрубила Силантия руки, Силантий и рукой не шевельнул…
"А и нет мне, бедной, любови,
Согласия по духу и крови!
Заповедан мне тяжкий блуд:
Отруби ему, батюшка… уд!"
Заплакала Загуба Загубишна, сама белой ручкой закрылася,
Силантий запел, как на крылосе,
Звонким,
Тонким
Голосом,
Повалился наземь колосом…
Ни перекреститься ему, ни на небо взглянуть, так и умер с одним воздыханием.
А и тако пишет святое писание
Во наставление,
Во послушание,
Ему же ныне и присно и во веки веков…
*****
- Аминь! - докончила Марья. - Ложись спать, Михайла!
Михайла перекрестился и закрыл книгу на той же желтой странице, по которой шли кособокие строки, как и морщины на желтом Михайловом лбу.
- Ишь, Марья, заповедь, говорю, какая! От царицы и то отказалси!
- Полно, Михайла: да то же был вьюнош, а ты же… старик! Ложись-ка, пра, лучше да выспись… Завтра гряды бы надо оправить да… горох… ох, посадить!
Завернулась Марья под шубу и тут же с места захрапела с тонким свистом и хлипом.
Задумался, видно, Михайла, а потом махнул рукой и заглянул под шубу: лежит Марья навзничь, жадно у нее раскинуты руки, словно ловят кого-то во сне, грудь поднялась к подбородку и в кончики рта набилась сладкая слюнка.
- У бабы вразумления мало, - покачал головой Михайла, - по бабьему, значит, и рассудила!
До самого света досидел Михайла возле жены, как рыбак без снасти возле бурного моря.
А когда в окно ударил рассвет, порешил, что иначе быть не должно и не может: земля берет мужичью крепость и силу! Прав Филимон!
"Схлестнется дура, пожалуй, - подумал он, держась за скобку на выход, - ну да грех да беда с кем не бывает!"
А ведь это и правда: земля куда раньше лучше родила и была чернее грача, а сам-то мужик был намного сильнее на жилу и гораздо тверже на пуп.
ФЛАНГОВЫЙ СОЛДАТ
Тут вот и начинается.
Последняя звезда висела к заре, как светлая слеза на девичьей румяной щеке, вот-вот упадет в синюю чашу, на которой незримой рукой наведены такие хитро-причудливые узоры.
Молодой показалась земля Михайле в то утро, как вышел из дому.
Идет он по дороге, и кажется ему, что позаодаль ее вместе с ним идут, не отставая, кусты бредовника и ольшняка и хилые березки провожают его на таком безлюдье и тишине, завернувшись с головами в туман.
Чуть версту отмахал Михайла и остановился:
- Экий же старый я Фалалей! Гляди-тко, что вздумал!
Но как возвращаться назад на этот раз?
Хоть тянет в самый нос хлебный дымок от села и слышно, как залучает в ночном пастух лошадей, по росе отдается конский топот и храп, только не видно еще ничего за туманом, плотно припал он к земле, до времени, видно, от Михайлы что-то скрывая, только вдалеке уже выставились за туманом красные рожки и мелкие облачка, похожие на библейское Амосово стадо, бегут с золотой горы, светлое руно роняя на землю.
Встал Михайла на колени, вспомнил Филимонову молитву, положил широкое знаменье и стукнул о землю лбом:
- Простите, добрые люди!
Мыкнула Михайле в ответ из села первая корова, выходя из дворовых ворот, скрипнули на петлях калитки, а с синей горы из-за леса закхакала сначала словно с того света Михайлова старуха, а потом молодо закуковала кукушка, отливая свои серебряные "ку-ку" на далекие версты.
