Считал, считал за ней Михайла, сбился со счета и рукой махнул в ее сторону:
- Пустое кукушка кукует! Годик, может, не то два от силы, а там и на покой!
Скрипнули Михайловы лапоточки, и перед ним в дальнюю сторону побежала по кустикам дорога, то загибая за них и прячась от Михайлова глаза, то вдруг покорно вытягиваясь на далеко в струнку, желтая, с подорожником с краев, похожим на ребячьи ладошки.
Ничего больше Михайла не видит на скором ходу, только, взбивая за ночь осевшую пыль, прошел пустоша, вошел в темный лес, чинно стоят сосны и ели, словно староверы за утреней, сложивши на груди руки и чуть наклонивши головы вниз, вышел внезадоль на поле, загорелся к вечеру в стороне на большой горе Чагодуй пузастым куполом, похожим на семенную луковицу, и под ним четырьмя маленькими куполками собора засияли издали железные городские крыши, крашенные под сурик и охру, причудливо ударила в глаза непривычная каменная стройка с большими окнами казенных зданий, пылающими в косматых лучах пролитой в них с неба зари…
Глянул Михайла на купол, положил крест на ходу и свернул с большака на проселок, который бог знает куда уводил, ни разу и раньше Михайла, когда стрелял за христовым куском, не видал этой дороги, а тут словно кто сунул под ноги, провела дорога немного по полю и скоро, словно в испуге, шуркнула в лес, по лесу стрелой стрельнула, опять выбегла в поле, ловко по ней у Михайлы загребают лапотки, обутые по свежим портянкам: ночь прикрыла дорогу черным крылом, а Михайла, видно, потерял и усталь и страх.
*****
К утру столько места отмахал, что и самому стало вдиво: Чагодуй уже давно за плечами, и сторона пошла незнакомая, овражистая, если пахать, так намучаешься с таким местом хуже, чем с непокорной женой, а деревни и села редко-редко мигнут по пути где-нибудь с пригорка, только все в стороне, словно нарочно сторонятся Михайлы, и избенки издали чуть кивнут князьками и опять ухоронятся в ветки за зеленый лист, в котором просвечивает только глубокое небо да серебрится легкий пух облаков.
В одном месте только бы Михайле выйти из леса, глядит, бежит ему навстречу с опушки человек что есть духу и на бегу еще машет рукой.
"Ну, - думает Михайла, - кого-то бог несет, на кого насунешься, а то пойдут без толку разговоры: пожал что, стану лучше за куст!"
Но не успел Михайла с этой мыслью и шагу ступить, как человек тут уж как тут.
Удивился Михайла: солдат, бравый такой солдат, словно с парада, и усы за ухо, и в зубах козья ножка, хотя, видимо, беглый.
- Здравия, - зыкнул, - желаю!
Сапогом даже прихлопнул и к козырьку приложился.
- Доброго добра, служивый человек, - Михайла ему отвечает, - бежишь от кого али кого догоняешь?..
- Белый царь, - говорит солдат, - онамеднись на турка вышел, а я вот по казенному делу тут к одному человеку бегу, да боюсь, что его не застану!
- А что за человек такой? - спрашивает простодушно Михайла. - Может, я знаю?..
- Да человек, - отвечает бойко солдат, - человек немолодой, с седой он бородой, со слов он угодник, а с усов он греховодник!
Михайла в немалом смущении посмотрел на солдата и за бороду ухватился.
"Как же так, - мерекает Михайла, - как же это такое выходит: царь наш на турка, вишь, войной пошел, а тут такой бравый солдат по пустым делам зря время теряет?.."
- Не знаешь, грехом, такого? - с усмешкой спрашивает солдат Михайлу.
- А что же у тебя за дело такое? - тихо переспрашивает Михайла, не ответив солдату.
- Да дело, конешно, - смеется солдат, - за пень, вишь, задело… об нем прямым словом не скажешь!..
- Бывают такие дела… как же, бывают! - протянул Михайла.
- Царь наш, вишь, на турка пошел, так теперь половину солдат у него уж беспременно перелупят, да еще хорошо, когда половину, ну, и вышел такой приказ: чтобы ни одна баба не пустовала и чтобы к новой войне росло в деревнях пополненье! Понял?..
Михайле бы надо тут малость подумать или притвориться, что не понимает, а он снял воронье гнездо с головы перед солдатом, как перед барином или перед каким начальством, и выпалил ему спроста напрямик:
- Ты уж, - говорит, - служивый, не по мою ли грешную душу?
Смолчал бы - может, было бы лучше, как бы нибудь отнесло или ветром отдуло, а тут сам навязался; солдат стрельнул на Михайлу, угольной бровью и ногу отставил, грудь колесом на Михайлу выкатил, ус на полсажени в обе стороны оттянул:
- Уж коли судить по бороде да по разговору, так, пожалуй, и да!
Михайла поклонился солдату в пояс и переступил немного в сторонку с дороги: уж больно страшны усы!
- Ты сам видишь, - говорит, - служивый, старик я маломочный!
- Точно!
- Живу, - говорит Михайла с поклоном, - в бедности: дорого ли возьмешь за канительное дело?..
- Дело, говорю тебе, - подбоченился солдат, - казенное, я, може, за него отличие получу, ну а, впрочем, если сверху лишков, так что ж с тебя взять?.. Горсть волос!
- Спаси Христос, - кляняется Михайла, - ну а все же… на дармовщинку все хуже выходит, потому и сладиться заранее лучше!
- Да скажу тебе прямо: не дороже денег!
Сплюнул солдат и козью ножку придавил на дороге.
"На душу христианскую метит, табакер[4], - уныло соображает Михайла, - на душу метит!"
- Есть, - говорит, - у меня, служивый, целковик - в кои-то веки ходил на богомолье, так нашел на дороге, когда по ней какой-то купец на тройке проехал, взял было тоже с собой на всякий греховый случай, а уж тебе не жалко - отдам!
- Давай, - протянул руку солдат, - если не фальшивый - возьму!
- Вот, спаси те Христос!
Заторопился Михайла, и руки у него от радости задрожали, что о душе солдат не заводит никакого пока разговору, достал из-за пазухи красный платок, завязанный с кончика в узел, развязал и подал солдату монету.
- Важный целкаш! - повертел солдат целковик на свет. - Только вот с орла какой царь, не видать, да видать, что не наш! Важный целкаш, хотя с краю провернута дырка!
Жалко Михайле было целковый, да нечего делать, пускай!
- Скидывай теперь архалук, - строго говорит солдат, - надевай мою шинеленку! В каком порядке живешь и какое названье будет селу?
- Село Чертухино, сынок, а живу по леву… третий дом будет от края, -перепугался Михайла еще пуще, вылезая из своего армяка, видно по всему, что дело не на шутку: как бы до души на добрался!
- За здравье как поминают?
- Кого, сынок?.. Меня-то?.. Михайла, батюшка ты мой, Михайла.
- Да тебя-то за здравие поминать - попа только тревожить… пора бы уже за помин… я говорю про казенное дело, - крутит, крутит солдат ус, а он от этой закрутки становится будто еще длинней и пушистей, - по казенному делу отвечай!
- А-а, батюшка, - Марья, родимый мой, Марья.
- Вот это так! Ну, да нам все равно, что Марья, что Дарья, был бы приказ, нам под замах не попадайся: пах-бах, и готово!
- Она у меня, служивый, баба молодая… глупая! Как что-нибудь не по ней, так сейчас в слезы!
- Утешим, - мигнул солдат, - утешим, и причешем, и вином напоим! На-ка тебе усы - давай сюды бороденку!
"Доберется, - похолодел Михайла, - ох, непременно теперь доберется!"
- Бороду, - говорит, - мне вроде как жалко! Без бороды мужику нельзя: без бороды, сынок, ни одного святого нет на иконе!
- Много ты, старина, понимаешь! - смеется солдат.
- Лик христов свой портить не буду, как хошь! Лик, он - христов!
- А ты мне тоже скажи: что там святые, а вот козлы без бороды рази бывают?
- Ась? - похолодел до пяток Михайла.
- То-то, а говоришь! Это как ты можешь понять?.. - дернул солдат Михайлу за бороденку и ткнул ему под нос усы, словно клеем примазал.
"Доберется после таких слов, - дрожит Михайла, - теперь-то уж как есть доберется!"
Смотрит Святой: ни дать ни взять с его бородой самый настоящий Михайла, что значит у человека борода, а про себя, конечно, и не подумал, на что и на кого же сам стал похож, только видит, что у солдата от смеха скулы ходят, до того, знать, обчуднел Михайла с солдатскими усами и без своей бороды.
- То-то, старик! Вот и выходит: у святого на иконе, а у козла в поконе! Ну, теперь давай сюда палку и… семь верст тебе не дорожки! - говорит довольно Михайле солдат. - Без палки меня никто в Чертухине за тебя не признает!
- Палочкой-то, сынок, меня мать еще в малолечестве этой дувала! Жалко мне палочку, да что делать: на!
- Молодуха твоя, поди, без палочки на порог не пустит! Ей ведь тоже известно: у кого палка, тот и капрал!
Несвычно было Михайловым рукам, не знает он, куда их пустые девать, особливо теперь, в дальней дороге. Как же без палочки быть, всю жизнь к тому же с ней проходил, даже спал с ней после смерти старухи.
- Скоро ли, - спрашивает, - работенку управишь?.. Мне ведь, служивый, ты сам понимать тоже должен, не для приятства или забавы, а к старости чтобы подкормщик, заступник!
- А царю - фланговый солдат! Ладно, старик, мы все понимаем, не лыком подвязаны, сделаем, если приказано! Только скорее скорого ничего не бывает, скоро только вода по весне текет да к старости жизнь человечья!
