— Наверное, плохо.
— У вас все основания его выселить, тем более, что теперь с духом особенно не будут церемониться. А может быть, он понемножку и сам как-нибудь… испарится. Вы сквозняк почаще устраивайте.
Семен Петрович вздохнул.
Он вышел на улицу.
Был теплый майский день, сады зеленели, высоко над улицей визжали стрижи.
Семену Петровичу вдруг пришла в голову просто шальная мысль: а ну, как все это сон, а ну, как никакого Генриха нет, а ну, как сейчас придет он в свою комнату, растянется на диване и соснет крепко, с хорошими снами…
Подходя к дому, он тревожно поглядел на свое окно, блестевшее на солнце высоко, под самою крышею пятиэтажного дома.
Даже шаг задержал, чтобы продлить удовольствие испытываемой надежды.
Но из подъезда вышел Стахевич в каком-то полосатом пальто и шляпе, столь необыкновенной, что, конечно, сразу возникала мысль о нетрудовом элементе. Башмаки же малиновые, с острыми-острыми носами.
— Был сейчас у ваших, — сказал он, хватая Семена Петровича за пуговицу, — все-таки это случай замечательный (он понизил голос)… живи мы в Англии, вам бы сейчас журналисты покою не дали, мы бы уже все знаменитостями были, в тут… молчок… А явление-то, между тем, мирового порядка. Вот она вам, рабоче-то крестьянская.
И он пошел, напевая:
Прекрасная Аннета,
Люблю тебя…
Семен Петрович остался стоять в полной прострации.
«Пойду-ка к Красновидову, — решил он, — и все ему выложу. Была не была. Либо пан, либо пропал».
И, решив так, пошел, хотя и захолонуло сердце от вполне понятного трепета.
Но здесь приходится сделать как бы маленький психологический экскурс, дабы избежать ложного представления о самой личности Семена Петровича, для меня весьма дорогой.
Семен Петрович был храбр, как храбр всякий русский человек, то есть не боялся ничего, кроме стрельбы на сцене и начальствующих лиц. Такова уж удивительная черта. Я знавал храбрецов, с улыбкой входивших в клетку со львами и спокойно пивших чай во время пожара в доме, которые, однако, с первых же слов Ленского: «Куда, куда вы удалились» — начинали трястись, как в лихорадке, а на Онегина старались не смотреть, словно боясь раздразнить его раньше времени. Я знал героев, совершавших на войне чудеса, которых приходилось силой удерживать от опаснейших подвигов, и которые, служа впоследствии в канцелярии, никогда не входили в кабинет начальника, не сказав при этом (даже и при Советской уже власти): «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его».
Если принять во внимание, что Семен Петрович был чистокровный русский человек, а Красновидов жил в Доме Советов и имел автомобиль с розовою бумажкой на переднем стекле, то будет понятно, что, сильно робея, вошел Семен Петрович в парадное антре бывшей гостиницы и спросил, как пройти к Красновидову. Ему, впрочем, указали равнодушно.
Он шел по широкому, устланному ковром коридору и, подходя к указанной двери, все более замедлял шаги.
Перед дверью он остановился.
Он услыхал веселый детский смех, собачий лай и однообразное дудение на какой-то, видимо, игрушечной, трубе.
На нерешительный стук его крикнули: «Входите».
Он вошел и с удивлением увидел самого Красновидова, сидящего на полу в громадной каске, сделанной из «Вечерней Москвы». Два карапуза плясали вокруг него, уморительно гримасничая и смеясь во все горло.
Тут же прыгал пудель.
В руках Красновидов держал дудочку.
— В чем дело? — спросил он весьма благодушно.
— Извиняюсь, я имею удовольствие быть вашим служащим по фининспекции… Я — Слизин…
— Ага… Ну, и что же?..
— Я бы не решился беспокоить в неурочное время, если бы не обстоятельства, принудившие меня… просто я даже затрудняюсь выразить… Одним словом, я очень извиняюсь…
— Не больше десяти минут, знаете. Ребят возьмите. Керзон, тубо.
Какая-то женщина вошла в комнату и, недовольно поглядев на Семена Петровича, увела огорченных детишек.
Четыре телефона (из них один был какой-то чудной), стоявшие на столе, жутко подействовали на Семена Петровича. «Уж один-то, наверное, зазвонит во время разговора, — подумал он, — помешают, дьяволы». И, сев на предложенное место, он начал, косясь на телефоны:
— Я только должен предупредить… Я тут не виновен… сумасбродство жены… легкомыслие молодой женщины… устроила сеанс со спиритизмом, несмотря на мое горячее сопротивление… и вызвала духа… И даже не она вызвала… а гости, и явился Генрих Четвертый, французский король… и теперь не уходит… уплотнил самым наглым образом… Я потому вам, многоуважаемый товарищ, все это смело высказываю, потому что знаю вашу гуманную точку зрения.
И вот тут-то зазвонил телефон.
Красновидов взял трубку.
— У телефона… Да… я… Ну, здравствуйте…
Он стал слушать, и Семен Петрович видел, как сползало с его лица выражение благодушия и как наползало выражение, такое выражение, которого именно всегда боялся Семен Петрович на лице начальства. Казалось, тень не от набежавшей тучи, а от целого ненастья наползла на цветущую луговину.
— Товарищ, я прошу вас бросить подобные слова… Что значит «торчал на заседании»? Какого дьявола, в самом деле!.. А я вам говорю… Что? Это у вас в Саратове разгильдяйство!.. Моя физиономия тут ни при чем, свою поберегите!.. Шляпа куриная!
И, сказав так, Красновидов швырнул трубку.
Глаза его метали молнии, и бородка заострилась вдруг, как у Мефистофеля. С секунду он бессмысленно смотрел на Семена Петровича.
— Что это за безобразие! — крикнул он вдруг. — Вы, ответственное лицо, занимаете должность, а хуже всякой бабы… Мракобесие какое-то разводите. Зачем же мы с вас политграмоту требуем? Государство тратит огромные деньги, чтоб доказать материализм, а вы нам тут каких-то духов подвертываете… Да вы понимаете, что ваши действия являются социально опасными… Сегодня вы духа вызвали, завтра другой… Мы кричим о разгрузке, изживаем жилищный кризис, а тут какие-то короли, едят их мухи с комарами, будут себе помещения требовать!.. Какое же при таких условиях возможно строительство?
— Я пошутил, — пробормотал Семен Петрович, бледный, как смерть, трясясь и конвульсивно улыбаясь, — ничего подобного не было.
— Как не было?..
— Так… я это… нарочно рассказал… для смеху.
— Да вы что, пьяны, что ли?
Семен Петрович, чувствуя, что голоса у него нет, молча утвердительно кивнул головою.
Красновидов немного успокоился:
— Где же это вы с утра налакались?
Семен Петрович нашел в себе силы прошептать:
— В госпивной…
— Ну, положим, сегодня праздник… Только в другой раз вы, пожалуйста, когда напьетесь, дома, что ли, сидите… Как не стыдно — семейный человек…
Семен Петрович вышел, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног.
— Приведите ребят, — донеслось из-за закрывшейся двери. — Керзон, иси!
Как некий лунатик или сомнамбула — хуже, как тень самого себя, дошел Семен Петрович до дому и поднялся по лестнице.
Счастье, что по случаю весны жильцы все с утра еще уехали за город, и покуда в квартире разговоры еще не поднялись. А может быть, в самом деле это все обман, мираж, игра расстроенного воображения?
Он хотел отворить дверь своей комнаты, но она не поддавалась.
— Кто там? — послышался испуганный голос Анны Яковлевны.
— Я.
— Сейчас, Сеничка.
Анна Яковлевна не сразу отворила дверь.
— Я переодевалась, — сказала она шепотом.
— А он где же?
— А вон он.
Генрих Четвертый сидел на балконе и курил папироску.
Это был человек с плохо выбритыми щеками и с каким-то пренебрежительно-мрачным выражением лица. Пиджак Семена Петровича был ему, по-видимому, узковат, ибо он поминутно расправлял руки и недовольно ерзал спиною.
— Зачем он на балконе сидит? — шепотом сказал Семен Петрович. — Увидеть могут.
— Он только что вышел.
— А как же ты при нем переодевалась?
— Ну, что ж такого?.. Духа еще стесняться…
— Говорят, он бабник ужасный.
— Да что ты?..
— Я не хочу, чтоб ты с ним наедине оставалась.
— Что ж, ты меня еще к призраку ревновать будешь?
— И вообще, он жить у нас оставаться не может…
Генрих Четвертый, очевидно, слышал последнюю фразу, ибо он вдруг встал и вошел в комнату. Мужчина он был с виду весьма рослый.
— Кто это не может оставаться жить? — спросил он.
Семен Петрович проглотил слюну.
— Вы не можете…
— Во-первых, не «вы», а «ваше величество» или «сир», а во-вторых, как это не могу?
— У вас… какие документы?
— Вот один документ, а вот другой…
С этими словами король показал сначала один кулак, а потом другой.
— Это мои документы и аргументы…
Семен Петрович вспотел и мокрой рукой погладил себе щеку.
