- Я на минутку! - сухо сообщает она кому-то, глядя в сторону, потом поворачивается и взглядывает на меня. Минуту губы ее все еще как бы пренебрежительно и равнодушно кривятся, одним уголком, где шевелится соломинка, которую она лениво пожевывает.
Я тоже смотрю на нее, жду. Я так знаю этот взгляд, это настроение, всю ее знаю, от загнутого вверх колечка на кончике блестящих, тщательно приглаженных волос до золотой пряжки на туфлях. Могу угадать цвет трусиков, которые на пой сейчас, с точностью один к двум. Как-никак два десятка лет прожили бок о бок.
- Только на минутку! - хмурясь от моего взгляда, вызывающе повторяет Катя.
- Очень рада. - Я говорю это спокойно, так, чтобы не слышалось ни малейшей радости, и потихоньку думаю: "Вот хорошо было бы, если бы ты меня вдруг сейчас поцеловала".
- Позабыла кое-что из мелочей. Если нет возражений, я хочу захватить с собой.
Она проходит мимо меня и, повернувшись спиной, долго роется, выдвигая ящики своего шкафчика, задвинутого за угол дивана, на котором она спала все последние годы, с тех пор как мы одолели такую фундаментальную покупку диван.
- Тебе эта кастрюльчонка не нужна? Я могу и оставить.
Это полуигрушечная кастрюлечка, куда едва умещаются два яйца. Я не отвечаю.
- Значит, нет? Отлично, - оживленно говорит Катя. - Тогда я забираю. Во что бы мне уложить только? Тут еще мой электрический фонарик и кое-что в коробке, мелочь кое-какая...
- Возьми авоську. Которая с ручками.
- Ну она же тебе самой нужна... Придется из-за нее еще раз возвращаться.
- Не надо. У меня есть другая.
- Желтая? Она дырявая.
- Заштопаю.
Ответа нет. В шкафчике громыхают жестяные коробки, потом все ящики один за другим задвигаются с треском.
- На черта мне кастрюльки! - Дверца шкафчика захлопывается, да так, что отскакивает обратно. - На какого пса мне фонарики!
Пока она безобразничает, я думаю: пускай! Все-таки она тут, можно на нее посмотреть, голос ее слышать, как она мила мне, какая родная, даже сейчас, когда бес в нее вселился. Конечно, этому бесу ее я не уступлю все равно, и она это знает. А все-таки как тепло, пока она тут. Как станет холодно, когда опять уйдет.
- Я пришла просто спросить, - может быть, тебе что-нибудь нужно? Вот зачем я пришла.
- Нет, совершенно ничего, - говорю я безразлично, и мне уже становится тоскливо - она сейчас уйдет.
Она смотрит на меня в упор, с ненавистью:
- Знаешь, я тебе верю. Тебе правда ничего не надо. А мне тебя все время не хватает! Ты счастливая, ты можешь одна, а мне не хватает! - Она топает ногой от злости. - Ничего, привыкну, обойдусь!
- Значит, это я тебя выгнала?
- Конечно. - Сделав страшные глаза, она приближает свое лицо к моему, чтоб было страшнее, убежденно, торжествующе еще повторяет: - Коне-ешно! У тебя же ненависть!
- Глупая дура, - говорю я. Мягко, с участием.
- Ах, как это здорово! Слыхали? Дура, вот и все! Все вопросы решены! Прелесть! - Она захлебывается от иронического восторга, восклицает: - Вот! Можете полюбоваться! Пожалуйста! - Щелкает каблуками в холодном полупоклоне, приглашая всю толпу невидимых слушателей, сгрудившихся за дверьми, входить полюбоваться. - Дура, и все!
К ее чести надо заметить, что все это говорится вполголоса, даже тише, с учетом, что общий коридор рядом.
- Если в тот раз тебе показалось что-нибудь обидное в моих словах, ты меня прости. Я не хотела тебя обижать.
- Вот то-то и обидно, что даже не хотела!
- Просто я плохо воспринимаю некоторые новшества, как все старые люди. А я совсем уж, видно, отживший...
- Черта с два, отживший!.. - Дергая от раздражения то одним, то другим плечом, Катя мечется по диагонали взад и вперед по комнате, так круто поворачиваясь в углах, будто ждет, что кто-то на нее набросится сзади. Сейчас уже, пожалуй, у нее нет гоночной машины - это просто Катька, только разобиженная, разозленная, как десять тысяч Катек. Просто бешеная. - Это вполне точно! - выкрикивает она приглушенным голосом то из левого, то из правого угла. - У тебя ко мне ненависть! Тлела, тлела и... выпрыгнула!.. Господи! Чужие, равнодушные люди, кого я даже видела в первый раз, радовались за меня. Поздравляли! Самые простые, рядовые зрители... Даже такие... Ну, тебе неважно... Кто смотрел передачу, почему-то всем было интересно и приятно, нравилось всем, а ты меня взяла и подкосила! Это неважно, что ты не права, я это знаю, а ты в меня впустила, или как это называется, червяка сомнения! Я в себя, может быть, перестала верить! Ты меня уверенности лишила!
- У тебя еще осталось, детка. На двоих.
- Ах, даже на двоих? Точно подсчитано?
- Да нет, я хочу сказать только: больше даже, чем необходимо, вот и все.
Катя вдруг подходит к дивану и садится, томно откинувшись на спинку. Закидывает ногу на ногу... Говорит с медлительной рассудительностью, хотя все еще кипит:
- Мне просто чисто психологически... я хочу осознать, то есть освоить... и понять... Как может человек, пускай самый равнодушный к другому, пускай который нисколько не уважает и никого ни капельки... не привязан даже, это пожалуйста, это его дело, но зачем у него презрение, ненависть зачем? За что? За что меня?.. За что другого стараться в самое больное место? Что это за удовольствие?.. Никто мне ничего плохого! Все ко мне хорошо, а ты одним тем разговором хотела все затоптать, убить... Как-нибудь угне... сти! Ну вогнать меня в ничтожество, в пустышку!.. Ну? Теперь тебе легко молчать - свое дело сделала!
Теперь она, кажется, все выплеснула и, наверное, вот-вот уйдет. Пока она буянит, в комнате все-таки полно жизни, а уйдет - тут точно часы остановятся, перестанут тикать, и мы останемся наедине - я и моя старая комната. Последняя моя комната.
- Не обращай ты внимания. Я даже не помню, что я тебе наговорила... Ну, мне почему-то неловко за тебя... показалось.
- Неправда! Неловко! Ты сказала хуже! Я никому... никого не просила, никому не позволю за меня краснеть!
Она, подскочив на месте, топает ногой и опять откидывается на спинку. И даже глаза наполовину прикрывает.
- Никто не отнимает у тебя права краснеть за себя. Это право каждого человека. Не все умеют только им пользоваться... Я просто чего-то очень другого ожидала. Вот мне и показалось как-то уж очень нескромно. Но, наверное, это так принято, что с меня спрашивать, я и телевизор-то смотрю раз в неделю у Жанны. Я старый человек, "не в курсе сегодняшних вопросов", как про меня говорят...
- Виталий Витальич говорит, да. Но ты воображаешь, что ты сейчас прибедняешься, а это и на самом деле так оно и есть: ты действительно не в курсе!
Она вскакивает, оживленно разглаживает ладонями короткую юбчонку.
- В общем, все ясно. - И очень любезным голоском: - Так тебе, может быть, что-нибудь нужно помочь, принести?.. А чье дежурство сегодня? Я могу полы вымыть. Пожалуйста!
- Все хорошо, спасибо, ты можешь идти со спокойной совестью.
- А за кефиром сходить?.. А-а... принесла? Значит, все в порядке? Тогда я пошла.
- Счастливо тебе.
- И тебе счастливо... Ну так... Вот я ухожу... Вот сейчас... - Она, деловито хмурясь, осматривается по сторонам рассеянным взглядом, чего-то ждет. - Ну, кажется, все?.. Тогда я пошла... Я еще зайду тебя проведать, ладно?.. Ну, все...
Она уходит, а я слушаю ее шаги по коридору. Они звонко щелкают, удаляясь. Открылась и захлопнулась дверь на лестницу, я сижу не шевелясь, не думая, не оглядываясь, жду, пока перестанет так стучать сердце, торопиться мне больше некуда. Я даже не слышу ее возвращающихся шагов. Разом отворяется дверь, и снова появляется Катя. По ее виду сразу я понимаю, что хорошего ничего не случилось.
- Разговор получился какой-то... а я желаю без эмоций, чего-то конкретного. Может быть, мне объяснит? (Она так и говорит: "объяснит".) По порядку!
Я нехотя собираюсь с мыслями. Что-нибудь смягчать, уступать - не поможет; даже если бы я попробовала, она не поверит, мы хорошо друг друга знаем.
- По порядку. Хорошо. Жанна постучала ко мне: "Скорей-скорей, Катю показывают!" Я вхожу и вижу на экране - вы все сидите в креслах вокруг столика и радостно улыбаетесь, как именинники...
- Правильно! Я и радовалась! Мне козой скакать хотелось, если желают знать! А это нельзя? Плохо?
- Козой? Хорошо. Без телевизора. Вы сидели, сияли и сами себе, то есть друг другу, по очереди говорили, какие вы талантливые и как вы довольны тем, что сделали...
- Неправда, неправда!.. Я так не говорила.
- Я только про тебя, на других мне, в общем, наплевать. Ты трогательно запиналась от наплыва волнующих чувств, от смущения, которого не испытывала, так как весь текст, именно даже с этими трогательными запинками, выучила дома. Как бы борясь с застенчивостью, мешающей тебе открывать глубоко затаенные чувства, наивно моргая подклеенными ресницами, ты сообщила нам, какой замечательно тонкий и глубокий мастер тот мордастый, что сидел с тобой рядом, и как ты благодарна ему, что без его руководства тебе бы нипочем не создать такого замечательного образа.
