Потом это все разоблачилось и рухнуло, но то лето было у нас счастливое, и дед Вася, точно чувствовал, что хорошее недолго протянется, все вспоминал про свою старину: как это удивительно у него получилось в жизни. Был он когда-то деревенским, жил в батраках, потом выбился на фабрику, потом плавал даже на волжских буксирах...
Мальчишки деревенские появлялись в сумерках у костра с наворованной картошкой за пазухой и до ночи просиживали, слушали навострив уши, не хуже Степки, тем более что рассказы деда Васи чаще всего для ребят были самые неподходящие.
Степка сидел скособочившись, обязательно приваливался ко мне лохматым плечом, и дед Вася, не отводя глаз от костра, - наверное, свет радовал его гаснущие глаза, - что-нибудь неторопливо говорил. Особенно часто повторял давно сложившийся, любимый свой рассказ, как это в молодости он ни за что не хотел жениться до тех самых пор, пока вдруг не женился на шальной пучеглазой девчонке, как это ни смешно, оказавшейся потом моей бабушкой.
"...Еще при котором-то царе было, - с усмешкой начинал дед Вася, - не припомню только, при котором, не то при предпоследнем или, скорей всего, при самом последнем.
В каком году по календарю, тоже неточно помню. Но сапоги у меня уже были. Сапоги в том году я себе купил! Появились у меня сапоги - первые в жизни. И по этому случаю все дороги передо мной разом открылись.
Без сапог я в город-то совестился даже заходить, не говоря уж про гулянье. Так, существовал как-то при фабрике, в рабочих казармах. Разве так где-нибудь по оврагам от скуки побродишь другой раз.
Был у меня там приятель и отчасти покровитель, насчет тонкостей городской фабричной жизни, - Монахов. Я ему тоже покровитель был возьмется его кто-нибудь бить, он меня кричит. Я здоровый был. Даже очень. Что было, то было, гордиться нечем, не я себя таким задумал - родители родили.
Монахов моих сапог едва дождался, вот наконец-то мы вместе можем с ним идти за Кудрявую рощу на загородный гулянный луг. Монахов там как рыба в воде, а я ни души не знаю. И не для всякой компании я пригодный человек. С восьми лет хорошо грамотный, сколько календарей, книжонок, и глупых, и всяких, перечел, а все-таки с первого взгляда видать - недавний деревенский. И в кабак меня не затащишь. Характер упрямый. И к тому еще: во мне затаена мечта, и людям это немножко заметно и странно. Вдобавок Монахов недоверчиво замечал и все диву давался - неужто это правда, что я девок сторонюсь?
Правда, сторонюсь. Сам не рад, а приходится, потому что от этого дела при моем характере - самое лучшее сторониться.
В деревне бывало - начнем мы с какой-нибудь девчонкой пересмеиваться, снежками перекидываться, локтями толкаться, и все у нас очень весело, пока не заиграемся. И вдруг я замечаю, что она мне уже чем-то мила, да и я ей мил. И как только она мне поправится, у меня является к ней какое-то глупое сочувствие.
К чему это оно - я сам не знаю, и вовсе я ему не рад, однако начинаю ее жалеть. И чем она мне милей кажется, тем мне ее все жальче становится. Прямо горе!
Такая досада возьмет, сам себя готов кулаком по башке долбануть и ругаю себя, потому что совершенно не желаю я никого жалеть! Тьфу ты! Да раз она сама себя не жалеет, чего ж мне-то?
Но ничего не помогает, поделать с собой ничего не могу: раз упустил эту жалость - ничем ее не уймешь. Задумался, а что с ней дальше будет? Да куда она пойдет, куда денется, дурочка? Да вдруг ей горевать и плакать придется? - считай, пропало твое дело, будь оно все проклято, нечего тебе делать на этом месте, все веселье кончилось, хватай шапку, спасайся кто может и не оглядывайся...
Так вот, мой опытный покровитель, этот Монахов, приводит меня на гулянье.
Луг громадный, зеленый, с мельницами на высоком берегу Волги, в одной стороне ларьки-палатки, в другой карусель вертится с музыкой, со звонками, барабан бухает, флажки-ленточки летят, девки визжат, и весь луг самым разноцветным народом залит, и этот народ по лугу толпами крутится, как вода в водовороте.
У Монахова тут заведено знакомство, и он прямо ведет меня к мельнице. Гляжу, девка его поджидает: красавица, коса в руку толщиной, румянец блюдцами во всю щеку, а в сарафане ей, похоже, на все стороны тесновато. И с ней, как это бывает при красавице, какая-то ее подружка, худшенькая.
И вот начинается наше гулянье. Монахов подхватывает красавицу, а на мою долю, вот уж удружил Монахов, остается черненькая худышка. Горе невелико, обижаться не приходится - Монахово знакомство.
Идем, прогуливаемся, молчим, друг на друга косимся - разглядеть стараемся.
Хотя смотреть не на что: фигуры никакой нет, лобик гладенький, платочек стираный, подлинялый - это все еще ничего бы, но глаза! Чересчур большущие глаза. Личико худенькое, невидное, и вдруг к нему такие глаза непомерные! Из-за них и лица не видать. Даже объяснить трудно: будто шла-шла, наткнулась на что-то, ужасно удивилась, да так при своем удивлении и осталась, смотрит, глаза раскрыв.
Удружил Монахов. Однако себя ронять не хочется, вижу, он своей берет на две копеечки семечек. Я поглядел-поглядел. Тоже взял на две. И опять ходим кругами по лугу, а чего ходим, неизвестно. Ну и гулянье...
Вокруг карусельки загородка, толпа, навалившись, стоит, любуется. И мы подошли, кое-как протиснулись посмотреть, ух ты, Монахов-то со своей на карусели мимо нас летают. Он на лошадке верхом, а она боком сидит, на льву с кудрявой гривой, и каждый раз, мимо нас пролетая, взвизгивает показывает, до чего у ней дух захватывает. Взвизгнет и так платочком красным взмахнет, вроде нас за собой зовет.
Зови-зови, думаю, не на того напала, деньгами бросаться, надпись-то вон она: пять копеек с человека.
Сию минуту, думаю, моя красотка попросится прокатиться. Может, у них это так сговорено меж собой, но это уж извините, дураков нету. Стою и усмехаюсь, спокойно дожидаюсь, когда эта вся ерунда кончится, и вдруг замечаю: моя тоже своим блеклым платочком взмахивает в ответ и кивает, смеется.
Батюшки мои, да, никак, это она радуется! Это она так веселится, что вот и ей с карусели платочком машут. И ничего-то она от этого праздника не ожидает, кроме удовольствия в толпе постоять и поглазеть. И в мыслях у нее нет, чтоб кого-нибудь попросить... Ах, медведь тебя погрызи, вот попал!
Ужасно она изумилась, даже поняла не сразу, когда я ее за руку взял и через толпу потащил к проходу, где карусельщик деньги за вход отбирает.
Уселись мы, и стали нас вертеть, мне и смешно, и на свою глупость досадно. Ну что ж, думаю, пускай, не иначе ведь как в первый и в последний раз, пускай, раз так вышло. Хоть вспомнит после, у себя в деревне сидя, что на льву каталась.
Слезаем мы при остановке, и она незаметно своему льву к деревянной его морде ласково притронулась, будто погладила. Девчонка!
Продолжается дальше наше гулянье. Топчемся, разговариваем кое-чего: кто откуда и тому подобное, она называет свое село, и я соображаю, что это далеко что-то.
- Не так далеко, - говорит, - у нас считается четырнадцать верст по дороге.
- И это вы сюда за столько верст топаете?
- Ох нет, мы очень просто на лодке вниз по реке, нам по течению.
- А обратно как?
- Обратно?.. Ничего и обратно, мы привычные.
Берет мою руку и стискивает. Да, видно, привычные.
Опять мы с Монаховым сходимся. Он уже разгорячился, сияет как медный самовар.
- Пошли, не отставай, - нас за собой манит.
И оказываемся мы у палатки прянишника. Вот куда нас затянуло. Этого мне не хватало.
Разложено там пряников, каких только нету! Ковриги громадные под названием "Московская мостовая", все в шишечках, вроде пряничных булыжников. Фигуры разные, темные медовые, розовые сахарные и мятные белые в виде лошадок, мужичков или барыни с зонтиком - по пять, по шесть, по восемь копеек фигурочка, а один на верхней полке, больше для вывески, фунта три весом - Георгий Победоносец на коне змея протыкает пикой - сорок копеек! Ну и пряничек, кто спросит, только фыркнут в кулак и отходят.
Мы все это осмотрели и пошли дальше, и, как назло, эта палатка нам все стала по дороге попадаться...
Раз пять мимо идем, и народ своим точением нас еще поближе подталкивает, все тянутся поглядеть. И она глядит.
И дергает меня черт зачем-то спросить, с глупой насмешкой.
- Ты что? - говорю. - Больно пряники любишь?
- Пряники?.. А ничего...
- Что за "ничего". Которые тебе нравятся, какие из всех, по-твоему, лучше?
- Которые нравятся? Да и не знаю, право... Вот эти, пожалуй, лошадки белые, всех красивей, ай нет?
- Правильно, - говорю, - красивые лошадки.
Дурак и тот догадается, что на вкус она их не пробовала. Ну и что? А мне почему-то за нее делается до того обидно, что я прямо шесть копеек своих отдаю прянишнику - выбирай себе лошадку, она сперва своими удивленными глазами на меня взглядывает и еще пуще изумляется, потом нерешительно тянется рукой: "Вот эту можно?" Прянишник говорит: "Бери, не бойся!"
