Яков любил брата, как мать любит сына, знал все его слабости и глубоко страдал за него. Теперь внезапное признание брата вызвало в его душе тревогу. Он знал, что у Николая сначала дело, а потом голова, и предчувствие беды сжимало его сердце.
Лодка тихо скользнула почти в уровень с платформою вокзала, мимо гигантского парохода, слегка ударилась носом в настилку пристани и стала. Яхт – клубский матрос принял лодку. Яков надел сюртук, Николай застегнул рубашку, они сошли с пристани и пошли домой.
Небо совсем заволокло тучами, и вдалеке слышались раскаты грома. Зарницы сверкали все чаще.
– Прибавим шагу, – сказал Яков, – сейчас дождь будет.
Буря бы грянула, что ли.
Чаша с краями полна. —
продекламировал Николай…
Маленького роста, худенькая, Анна Ивановна Дерунова, несмотря на двадцать пять лет, производила впечатление девочки. Ее большие синие глаза под темными бровями глядели доверчиво и открыто, ее нежное лицо не утратило способности от малейшего волнения краснеть до самого лба; масса рыжих волос, с оттенком светлого золота, ореолом окружала ее милую головку, и когда она склонилась над кроваткой Лизы, тихо напевая ей песню слабым голоском, то в своем светлом платье казалась ангелом, слетевшим к изголовью ребенка.
Девочка заснула, прижимая к груди крошечную куклу. Анна Ивановна перекрестила ее, выпрямилась и осторожно вышла из комнаты.
В просторной, светлой столовой, богато убранной солидной дубовой мебелью, на столе уже шумел самовар.
Анна Ивановна заварила чай и села на свое место в ожидании мужа, мечтательно устремив взор в раскрытое окно, за которым чернел сад. Огромное дерево черемухи качало своими ветвями у самого окна, и аромат ее цветов лился в комнату. На свет лампы в комнату влетела бабочка и забилась в предсмертной агонии о фарфор колпака.
Анна Ивановна сидела недвижно. Майская ночь со своею чарующей прелестью наполняла ее сердце волнением. О, с какою охотою она вырвалась бы из этих больших комнат, прижала бы к груди своей крошечную Лизу и побежала бы далеко – далеко по степям, через лес, через горы, дальше от всех этих лживых и грубых людей. Впрочем… и тут ее лицо вспыхнуло… кроме одного. Этого одного она любила и любит, но… она не должна даже думать про него. Это грех! И она тяжело вздохнула, обгоняя от себя весеннюю грезу, и сердце ее сжала тоска. Она поднялась, чтобы пройти в свою комнату за книгой, но в это время раздался резкий звонок, и она опять опустилась на свое место. Щеки ее побледнели, глаза затуманились, и лицо приняло покорное выражение.
В комнату вошел ее муж, Семен Елизарович Дерунов, тот самый, который час тому назад беседовал с Захаровой в сквере, и, молча кивнув жене головою, сел у другого конца стола.
Анна Ивановна взяла стакан, налила в него чаю в нажала кнопку звонка. В комнату неслышно вошла горничная.
– Подайте барину, – сказала Анна Ивановна, указывая на стакан.
– И принеси мне из кабинета вечернюю почту, – прибавил сам.
Горничная исполнила поручения и безмолвно удалилась. Дерунов придвинул к себе несколько писем, вынул из кармана перочинный ножик и, аккуратно вскрывая им конверты, медленно стал прочитывать письмо за письмом, изредка прихлебывая из стакана, причем острый нос его словно клевал в него.
Анна Ивановна пила из крошечной чашки, с нетерпением ожидая минуты, когда нальет второй стакан мужу и, тем закончив свои обязанности, уйдет в свою комнату и останется одна со своими мечтами. В столовой царила тишина, прерываемая только жалобной песней самовара.
Семен Елизарович допил стакан и дочитал письма. Анна Ивановна снова позвонила, снова явилась горничная и, исполнив свою обязанность, удалилась.
Анна Ивановна вздохнула с облегчением и хотела встать из‑за стола, когда муж вдруг остановил ее словами:
– Я хотел поговорить с тобою!
Она молча опустилась на место. Прошло несколько мгновений.
Семен Елизарович отодвинул письма, взял обеими руками стакан и, устремив свои маленькие глаза на жену, заговорил:
– Я узнал неприятную новость. Оказывается, этот молодой Долинин, что приехал сюда (Анна Ивановна вздрогнула и опустила голову) когда‑то был влюблен в тебя, и чуть ли не взаимно. Я ничего не слыхал об этом от тебя. Правда это?
Анна Ивановна подняла голову и взглянула на своего мужа вспыхнувшим взором.
– Правда! – ответила она. – Что же из этого? Если я не говорила тебе об этом, то только потому, что ты никогда этим не интересовался. Тебе не было дела до моего прошлого, ты не поинтересовался даже спросить меня, по любви ли я иду за тебя. Теперь ты спрашиваешь, и я отвечаю: правда! Но что из этого?
Глазки Семена Елизаровича сверкнули злым огоньком, острый нос на лице прижался к губе, что означало улыбку, и он ответил:
– Из этого – одно: ты должна прекратить сношения с этим молодцом. Я, ничего не подозревая, принял его у себя в доме, а в городе шушукаются и говорят всякую мерзость. (Анна Ивановна покраснела до корней волос.) Я могу и даже вправе не желать этого, и тебя не должно удивлять мое нежелание быть предметом сплетен. Ты напишешь ему (она сделала жест рукою)! Да! Напишешь сама, – подтвердил Семен Елизарович, – чтобы он забыл дорогу в наш дом, а для прекращения сплетен послезавтра уедешь на дачу. Покуда в сад…
Он замолчал и стал пить остывший чай. Анна Ивановна сидела молча, опустив голову.
– Ты чего же молчишь? – спросил он резко. Она подняла на него глаза.
– Что же мне отвечать? Хорошо, я напишу ему и перееду в сад, – ответила она тихо.
– И отлично! Я же, вероятно, поеду на месяц в Петербург, а вернувшись, переедем уже на дачу, – сказал он, и нос его опять прижался к губе.
Анна Ивановна встала и тихо вышла из комнаты. Семен Елизарович пытливо посмотрел ей вслед и с усмешкой сказал вполголоса:
– Поди, считает себя жертвою, а была нищей, когда я ее взял!
За его спиной послышался легкий кашель.
Он быстро оглянулся. За его стулом, в довольно развязной позе, стоял его лакей и наперсник Иван.
Лицо его было, несмотря на правильные черты, неприятно. Только долго всматриваясь в него, можно было увидеть, что это неприятное выражение получается от неморгающих век. Ему было на вид лет тридцать; вниз опущенные рыжеватые усы делали лицо его угрюмым.
Служил он у Дерунова лет десять, и прислуга рассказывала, что раньше он был шутник и балагур, но однажды его невесту, горничную Деруновой, вытащили из пруда, что в саду, мертвой, и с того времени исчезла веселость Ивана.
Барин же с того времени словно полюбил его еще сильнее, увеличил жалованье и приблизил к себе.
– Что скажешь? – спросил Дерунов.
Иван шагнул ближе.
– Пришла барыня под вуалем, – вполголоса сообщил он, – просила доложить.
– Высокая? – спросил Дерунов.
– Они были позавчера у вас, – пояснил лакей.
– Проси в кабинет и зажги там свечи. Я сейчас.
Он неторопливо допил свой чай, собрал письма и поднялся. Лицо его вдруг приняло холодное, хищное выражение.
Когда он вошел в кабинет, высокая, стройная женщина порывисто поднялась ему навстречу. Он спокойно поздоровался с нею и, сев в кресло у своего письменного стола, сухо спросил:
– Принесли?
– Нет, – глухо ответила она, – но, Семен Елизарович, если вы…
– Эх! – грубо перебил ее Дерунов. – «Если вы, если вы!«Это я слышал уже десятки раз! Я не так богат, и потом, чего вы так волнуетесь? У вашего мужа есть деньги, слава Богу, и если он ставил свой бланк…
– Бога ради! – с отчаянием воскликнула женщина, отбрасывая вуаль. Ее красивое лицо исказилось страхом. Она нагнулась к Дерунову, протягивая ему руки.
Дерунов откинулся к спинке кресла.
– У меня нет таких средств, чтобы бросать пятнадцать тысяч, – сказал он.
– Перепишем, – умоляюще произнесла молодая женщина.
Дерунов засмеялся сухим резким смехом.
– В третий раз! И опять с бланком мужа? Да, скажите на милость, для чего он тешится этими бланками?
Молодая женщина закрыла лицо рукою.
– Не терзайте меня! – проговорила она. – Вы знаете…
Дерунов вздернул плечами, отчего вся его фигура изобразила знак восклицания.
– Вот терзания и кончатся. Сегодня вторник… – произнес он насмешливо. – Так послезавтра, в четверг, я их и опротестую. Я подождал бы, но в пятницу должен ехать. До четверга! – и он резко встал с кресла.
Молодая женщина побледнела.
– И это последнее слово?
– Последнее!
Она накинула вуаль и, едва кивнув ему головою, скорее выбежала, чем вышла из кабинета. До него донеслось рыданье.
– Счастливой дороги! – вполголоса произнес он, надавливая кнопку звонка, после чего снова сел к столу и стал заниматься, справляясь со своей записной книжкой, щелкая на огромных счетах и что‑то замечая на листе бумаги.
