Жив!»
– То-то же, узник, – улыбнулся он.
– Я только хотел узнать, господин… надзиратель, идёт ли на улице дождь, – произнёс узник, словно извиняясь.
– Ты этого никогда не узнаешь, узник.
– Но это важно для меня.
– Если бы это было так важно для тебя, ты просто посмотрел бы в окно, – нашёлся надзиратель.
– Оно слишком высоко, – возразил узник.
– Ты мог бы послушать, стоя под окном, – на сдавался надзиратель.
– Оно слишком высоко.
– Мог бы… – надзиратель обежал взглядом камеру, словно в поисках подсказки. – Мог бы спросить у надзирателя, наконец!
– Я и спрашивал. Но вы не сказали.
– Я?.. Ах, ну да…
– Вы опять забыли, что вы надзиратель, отец, – вмешался мальчик.
– Яйца курицу не учат! – сердито обернулся к нему надзиратель, и узнику показалось на мгновение, что дубинка сейчас обрушится на голову отрока.
– Эта поговорка в данном случае неуместна, – поторопился он сказать.
– Почему же это, узник-умник? – проворно повернулся надзиратель к нему.
– Ну, видите ли, поговорка «яйца курицу не учат» говорится в случаях, когда…
– А мне плевать! – сердито перебил тюремщик. – Плевать, понятно? Здесь я решаю, что и когда говорится, понятно тебе, узник?
– О да, конечно! – отвечал тот, смиренно опуская глаза.
Надзиратель довольно кивнул, лицо его подобрело.
– То-то же… – произнёс он. – Жалобы, пожелания?
– Д-да… – нерешительно выдавил узник. – Пожалуй, да…
– Что? – усмехнулся тюремщик. – Что ты мямлишь?
Собраться с духом, узник! Нужно собраться с духом, вспомнить наконец-то, что ты тоже человек, что ты тоже имеешь право. «Ты имеешь право не иметь прав!» – тут же вспомнилось ему любимое выражение надзирателя. Но как же? Ведь пожизненное заключение ещё не влечёт за собой утрату человечности!
– Наверное, да. Да. Конечно, да, – произнёс он, скрепя сердце.
– Говори понятней, скотина! – в нетерпении прикрикнул тюремщик.
– Да, есть. У меня есть жалоба, господин надзиратель.
– Меня это не касается, – покачал головой тюремщик. – Рассмотрением жалоб занимается начальник тюрьмы. А на что ты хочешь жаловаться? На плохое содержание? Или, может быть, на плохое питание? Или, быть может, на меня?
– Да.
– Что?
– На вас, – произнёс узник, бледнея.
– На кого это?
– На вас.
– На кого? Скажи как полагается.
– На господина… надзирателя.
– Хм… Надзирателя… Хм… А разве я не господин тюремщик? – лукаво вопросил надзиратель.
Узник растерялся. Казалось бы, у него было достаточно времени, чтобы привыкнуть к надзирателевым уловкам, но сейчас он растерялся.
– Но… но как же… – пробормотал он, – вы же…
– А?! Что?! – надзиратель даже сделал шаг ближе и наклонился, прикладывая ладонь к уху, всем своим видом давая понять, что не слышит.
Узник на всякий случай прикрыл голову рукой – кто знает, быть может, сейчас его опять станут бить.
– Думаю, что нет, – отозвался он, зажмуриваясь.
– А вот думать-то тебе и не следует, узник, – усмехнулся тюремщик. – Тебе следует отбывать наказание, а не думать. Понятно?
– Да, господин надзиратель.
– Ну что ж… Давай, жалуйся.
– Я должен пожаловаться господину начальнику тюрьмы.
– Должен? – удивился тюремщик. – Кто же это тебя обязал?
– Никто. Просто – так говорится, такой речевой оборот.
– Ну, раз оборот, значит, давай, жалуйся.
– Господину начальнику тюрьмы.
– Ну?
– А вы – господин надзиратель.
– Вы опять забыли, что вы надзиратель, отец, – произнёс от двери сын тюремщика.
– Тьфу! – рассердился надзиратель на это замечание. – Верно, забыл. Принеси-ка лучше мне лист бумаги и перо, щенок, чем умничать здесь и делать старшим замечания.
– У меня нет пера, отец. Только ручка, – пожал плечами сын.
– Болван! – разъярился надзиратель. – Принеси лист бумаги и ручку, я сказал.
Что приятно в этом человеке, подумал узник, это то, что лицо его всегда остаётся добрым. Даже когда он со всей очевидностью гневается, лицо его всё равно остаётся добрым и даже ласковым. И чем больше он сердится, тем, кажется, ласковей становится его лицо.
Из коридора вернулся сын надзирателя, молча и робко протянул отцу ручку и листок бумаги в клетку, вырванный, видимо, из его ученической тетради.
– Ну, и что ты мне это суёшь? – недовольно вопросил тюремщик. – Отдай узнику.
Мальчишка подошёл к заключённому, который кое-как, со стонами, поднялся с затекших колен, и вручил ему эти нехитрые принадлежности для письма. Узник подошёл к табурету возле тумбочки и, ни слова не говоря, размашисто написал на листе: «Жалоба». Дальше дело не пошло, и он принялся грызть ручку, даже не подумав о том, что это не его ручка и что сын надзирателя, быть может, тоже её грыз или захочет погрызть потом и что таким образом он нарушил самые элементарные правила гигиены.
Надзиратель приблизился и встал за плечом узника. Шевеля губами, он прочёл тихим шёпотом: «Жалоба». И нетерпеливо произнёс:
– Ну?
Тогда узник, словно подстёгнутый, вдруг сразу обрёл ясность мысли и чёткость слога, и перо его (вернее, шариковая ручка сына надзирателя) побежало по бумаге. Надзиратель, не поспевая, двинулся следом:
– Имею сообщить… – шептал он, – господин надзиратель… Эка ты, а разве «притеснения» пишутся не через «тис»? Тиснуть, притиснуть, нет?.. Что ж ты пишешь-то, сволочь?! – произнёс он через пару минут уже в голос. – Когда это картошка была гнилая?.. Муха? При чём тут муха?.. Избиения?.. Хм… Всё?.. Число, подпись. Сегодня семнадцатое. Кажется. Да наверняка семнадцатое… Угу. Угу. Сложи как следует, не понесу же я господину начальнику тюрьмы такую портянку… Вот так, да… не мни, не мни.
Аккуратно сложив листок вчетверо, узник протянул его надзирателю вместе с ручкой.
– Что это ты мне суёшь, узник? – оторопело спросил тот и даже отстранился, словно листок бумаги мог обжечь ему руку.
– Письмо, – робко отвечал узник.
– Письмо? Да ты совсем обнаглел! Я что, по-твоему, почтальон?
– Это письмо господину начальнику тюрьмы, – пояснил узник.
– Вот как? Господину начальнику? Прямо в руки? А что там написано? Небось, кляузничаешь на плохое содержание, сволочь?
– Это жалоба на господина надзирателя, – смиренно объяснил узник.
Раскачиваясь с пятки на носок и поглядывая на узника с подозрением, надзиратель самодовольно проговорил:
– Интересно, узник, интересно… Значит, ты решил нажаловаться на меня господину начальнику тюрмы… Ну-ну… И ты думаешь, он поверит во всю эту писанину?
– Надеюсь. Надеюсь, господин начальник услышит глас вопиющего в пустыне и…
– В пустыне? Где ты нашёл пустыню? На что ты намекаешь, узник?
– Я хотел сказать…
– Так надо было и говорить, что хотел, а не нести ахинею. Зачем ты суёшь мне эту бумажку?
– Будьте любезны, передайте моё письмо господину начальнику тюрьмы. Пожалуйста.
Усмехнувшись, надзиратель взял наконец письмо, повертел его в руках, хмыкнул, произнёс задумчиво и с сомнением:
– Не знаю… Господин начальник человек занятой, очень занятой… Даже не знаю, удастся ли ему выкроить минутку, чтобы прочесть твои каракули… Ну да
