моё дело маленькое, я передам.
Строго взглянув напоследок, он повернулся на каблуках и вышел, попутно отвесив сыну подзатыльник и всучив ему ручку. Дверь с грохотом закрылась, лязгнул засов.
Оставшись один, узник нерешительно поднялся с табурета и подошёл к стеллажу с книгами. Сняв с полки фотопортрет женщины, долго и отрешённо смотрел на него. В уголках его воспалённых глаз медленно накопились и скользнули по щёкам две мутные слезы. На цементном полу они тут же потерялись в грязи, а больше слёз не было.
Он лежал на топчане и читал книгу. Это был Иероним фон Лидовиц с его «Размышлениями о пустоте» – книгой ужасной, опустошающей, убивающей всякую надежду, топчущей мечты, низвергающей душу в адские бездны. Он ненавидел фон Лидовица. И любил его бесконечно и бездумно, как любит отца карапуз, как любит своего гениального учителя способный ученик, как бездумно и слепо любит своего бога бесконечно в него верующий.
Стукнул засов, заскрипев, отворилась дверь. На пороге возникла дочь надзирателя. Совсем ещё молодая, лет двадцати двух-трёх, в длинном платье, поверх которого надет давно нестираный посеревший передник. Сколько узник её знал, это была странная девушка – то бесконечно скромная и тихая, то вдруг разбитная «огонь-девка». Простоватое румяное лицо, но на этом открытом лице деревенщины горящие умом и хитростью глаза жрицы любви.
Узник бросил на девушку равнодушный взгляд и снова погрузился в чтение.
– Здравствуйте, узник, – поздоровалась она.
– Здравствуйте, госпожа дочь надзирателя, – отозвался он, не отрываясь от чтения, или делая вид, что чтение безмерно увлекает его. На самом деле, надо сказать, фон Лидовиц не очень прочно завладевал его вниманием – это достаточно скучный автор даже для одиночества пожизненного заключения.
Дочь надзирателя прикрыла за собой дверь, и принялась прохаживаться по камере, осматриваясь так, будто видела её обстановку в первый раз. На самом же деле она бывала тут по три раза в день, а то и чаще – на ней лежала обязанность приносить еду и убирать в камере.
– Какой нехороший тут воздух, – говорила она. – И пыль, смотрите, пыль. Вы что же, никогда не убираетесь? Я принесу вам тряпку, будете стирать пыль – всё занятие вам какое-то, не так скучно.
– У меня была муха, но… – узник оторвался от книги, жалобно посмотрел на девушку.
– Сегодня на обед горох, – известила та, словно не слыша его.
– Горох?
– Горох.
– Опять горох… Интересно, идёт ли на улице дождь?
Девушка остановилась перед стеллажом с книгами, принялась перебирать их, водить по корешкам пальцем, словно проверяя, сколько на них осело пыли. Взяла в руку фотопортрет женщины и долго смотрела в неживые глаза, выхваченные когда-то и где-то объективом.
– Вы должны сжечь эту фотографию, – сказала она после недолгого созерцания.
Узник, который уже решил было вернуться к чтению, от неожиданности сел на лежаке и удивлённо уставился на свою гостью.
– Сжечь фотографию? – спросил он напряжённым шёпотом. – Почему сжечь?
– Ну, вы ведь осуждены пожизненно, – принялась она объяснять с выражением любомудрия на лице. – А это же значит почти тоже самое, что мертвы, так ведь? Вот я и говорю: не нужно брать с собой в смерть боли из прошлого, нужно освободиться от ворванья былого и жить будущим. Ведь не потащите же вы эту фотографию с собой в ад, правда? Зачем же вы терзаетесь прошлым – давними горестями, страданиями, несбывшимися надеждами? И если даже эта фотография напоминает вам о счастливых минутах, то ведь это всё равно страдание для вас – оттого, что счастье больше уж никогда не повторится… Сожгите её.
– Нет, я не могу этого сделать, – замотал головой узник, с удивлением слушавший монолог девушки.
– Ну, тогда сделаю я, – решительно произнесла она, доставая из кармана передника спички.
– Нет! – Узник подскочил и бросился к ней, протягивая руки, словно хотел выхватить фото. – Нет!– Он и в самом деле довольно дерзко вырвал из рук у девушки фотографию. – Умоляю вас, не надо, пожалуйста.
– Это ваша жена? – улыбнулась девушка. Кажется, она нисколько не испугалась.
– Нет.
– Наверное, сестра?
– С чего вы взяли? Нет, не сестра.
– Хм… – она дёрнула плечом, бросила на узника осуждающий взгляд. – Ну, значит, любовница.
– У меня нет любовницы, – покачал головой узник, с тоской глядя на фотографию.
– Так кто же это тогда? – подняла брови она.
– Почём я знаю, – отозвался он. – Какая-то женщина.
– Расскажите мне о ней, – потребовала дочь надзирателя.
Узник некоторое время удивлённо смотрел на девушку, сталкивался с её строгим и почти равнодушным взглядом, не в силах проникнуть через туннели глаз в прячущуюся за ними душу.
– Это какая-то женщина, – наконец выговорил он отрешённо. – Да, какая-то женщина. Её как-то зовут. У неё есть работа. Какая-то работа, которую она очень любит. Фотография этой женщины стоит у меня на полке. Эта женщина не сидит в тюрьме. Но почти что сидит, потому что её фотография стоит у меня на полке в то время как я сижу в тюрьме. Ей не нравится моя камера – эти стены, унитаз, это зловоние и… она терпеть не может горох, да, она ненавидит горох. Вот.
Он вдруг порывисто схватил дочь надзирателя за руку (но девушка и в этот раз не испугалась – видимо, она уже хорошо знала безобидный характер узника) и торопливо, сбивчиво заговорил:
– Как забавно, вы не находите? Своими вопросами вы отвели женщине – женщине вообще, а не конкретно вот этой женщине – как бы три ипостаси, только три: жена, сестра, любовница. Ну, по понятным причинам вы не предположили ещё мать, бабушку, тётю, дочь и других возможных родственниц, не подходящих к фотографии по возрасту. Забавно, правда? И как интересно! Женщина – это всегда родственница, родственница мужчины, она является кем-то, но этим кем-то она всегда является только по отношению к мужчине, только рядом с ним, только по отношению к нему, не сама по себе, потому что сама по себе она, очевидно, ничего не значит – она ничто, ноль, пустота… Подождите, подождите… Какие бездны философской мысли можно вынести из этого небольшого тезиса, что там фон Лидовиц!
Девушка в продолжение этого воспалённого монолога пыталась вырвать у него свою руку – сначала потихоньку и невзначай, потом всё более требовательно. Наконец она не выдержала и с силой вырвала запястье из пальцев узника.
– Будь вы прокляты, что ж вы так вцепились-то! – раздражённо и почти зло воскликнула она. – У меня же синяк будет.
– Простите, простите бога ради, – испуганно отстранился от неё он. – Только не говорите папеньке, умоляю вас.
– Боитесь? – уже беззлобно,
