— Ну, закрутить теперь Скорлупчиха… спустили звѣря съ цѣпи!
Но, ко всеобщему изумленію, Скорлупчиха не только не закрутила, но повела себя даже гораздо лучше, чѣмъ при живомъ мужѣ, котораго она боялась и терпѣть не могла. Прозаическіе бѣсы не ушли изъ нея, но попятились, чтобы дать просторъ новому высшему бѣсу лицемѣрія. Ей вдругъ понравилась роль честной вдовы, богомольницы по мужѣ, своемъ злодѣѣ, постницы и молитвенницы, которая — даромъ, что еще не старуха и не обглодокъ какой нибудь изъ себя, — на грѣшный міръ не взираетъ, веселія бѣжитъ, на пиры и бесѣды не ходитъ, на мужской полъ очей не подъемлетъ и, кабы не сынъ-отрокъ, ушла бы она, вдовица горе-горькая, въ монастырь, похоронила бы скорби свои и благочестивыя мысли подъ черною наметкою. Такъ какъ по смерти Евсѣя оказались неожиданно довольно порядочныя деньжонки, то къ бѣсу лицемѣрія пристегнулся родной его брать, бѣсъ гордыни: ставши по сосѣдскому мѣщанству изъ первыхъ богачихъ, Соломонида Сидоровна заважничала ужасно и начала держать себя — мало съ высокимъ, съ высочайшимъ достоинствомъ, точно она сосудъ, наполненный драгоцѣннѣйшимъ елеемъ, И важничала она съ такимъ прочнымъ убѣжденіемъ, что мало по малу заразила имъ и домъ свой, и всю родню, и сосѣдство. Когда она, подъ вдовьей наколкою, величественно колыхаясь обильными мясами, облеченными въ черный кашемиръ, шествовала въ церковь, можно было подумать, что идетъ мѣстная королева, — настолько почтительно раскланивались съ нею солидные мѣщане, a шушера и легкомысленная молодежь, еще издали ее завидя, спѣшили свернуть въ первый переулокъ, либо проходной дворъ:
— Скорлупчиху чортъ несетъ… Уйти отъ грѣха, — сейчасъ осудить… Замаетъ наставленіями, только попадись…
Въ роднѣ она возвластвовала настоящею царицею и добилась того, что всѣ ходили передъ нею по стрункѣ. И прослыла она, и отчасти какъ бы въ самомъ дѣлѣ сдѣлалась, будто маткою въ ульѣ, большухою весьма немалочисленныхъ двухъ мѣщанскихъ родовъ, своего Мозайкиныхъ и мужнина Скорлупкиныхъ, со всѣми иными фамиліями, къ нимъ прикосновенными. Не только въ отдаленнѣйшихъ частяхъ губернскаго города, но и въ уѣздахъ, жены изъ фамилій этихъ пугали мужей, a мужья женъ:
— Видно, мнѣ, супруга любезнѣйшая, самому съ вашимъ поведеніемъ не справиться. Но только, ежели я васъ еще разъ замѣчу съ главнымъ мастеромъ y забора, то готовьтесь отъѣхать со мною къ Соломонидѣ Сидоровнѣ — пусть ужъ она тогда началитъ васъ, какъ старѣйшина наша…
— Очень я боюсь! — огрызалась любезнѣйшая супруга, — сама обѣими ножками побѣгу къ Соломонидѣ Сидоровнѣ пожалиться, каковъ ты есть эѳіопъ!.. Пущай подивуется, какъ ты третью субботу заработныя деньги пропиваешь.
Единственный человѣкъ въ роднѣ, который не только не боялся Соломониды, но котораго Соломонида боялась, была Епистимія. Давно, когда минула ея дѣвическая влюбленность въ сестру, поняла она, что подъ красивою наружностью Соломониды живетъ ничтожнѣйшая баба: человѣкъ глупый, недобрый, пошловатый и подловатый. И Соломонида знала, что сестра о ней невысокаго мнѣнія, и, зная, потрухивала насмѣшливаго огня въ ея синихъ глазахъ, хорошо помнящихъ прошлое, да зорко видящихъ и настоящее… При людяхъ Епистимія обращалась съ сестрою столько же уважительно, какъ и всѣ, и племянника учила быть какъ можно почтительнѣе съ матерью. Предоставляла ей важничать, лицемѣрить, надуваться ханжествомъ и чванствомъ, сколько угодно, — разглагольствуй себѣ, были бы охотники слушать! Но, когда Соломонида попробовала ломаться и святошествовать наединѣ съ сестрою, та ее оборвала коротко и рѣзко:
— Ты, Соломонида, штукъ не строй. Я тебя понимаю, и ты меня должна понимать. Комедіанткою сама съ собою быть не желаю. И въ сына ты не вступайся, въ святоши его не муштруй. Передъ людьми хоть на небо возносись, — твое дѣло, a дома — не ерунди. A вздумаешь надоѣдать — пеняй на себя: передъ всѣми тебя обнаружу…
Оробѣла Соломонида и залепетала, что я, молъ, что же? я — ничего… И обошлось съ тѣхъ поръ ладно. Помнитъ баба. Почетъ пріемлетъ, a ухо держитъ востро.
Слушаетъ Епистимія храпъ сонной сестры и усмѣхается въ темнотѣ.
— Ишь, постница! охъ, ужъ постница! За столомъ сидитъ, работницу дурачитъ, хлѣбъ по мѣрѣ ѣстъ, квасомъ запиваетъ. A ввечеру запретъ ставни, опуститъ занавѣски, да и жретъ въ одиночку гуся жаренаго, вишневкою прихлебывая… Бутылка въ день y насъ стала выходить вишневки то… Вдовица цѣломудренная! Небось, на ночь опять карточки разсматривала…
Работница думаетъ, что она на правилѣ стоитъ, a она карточки воображаетъ…
Карточки y Соломониды Сидоровны удивительныя. Ничѣмъ не можетъ такъ угодить ей Епистимія, какъ подновивъ ихъ таинственный составъ. Часами тогда запирается Соломонида Сидоровна стоять на правилѣ и любуется Ледами, Пазифаями, нимфами въ объятіяхъ сатировъ, негритянками, коихъ похищаютъ гориллы…
— Ахъ, ужасти! — пищитъ она потомъ сестрѣ, въ удобную минуту, потому что, послѣ удовольствія посмотрѣть карточки, для нея второе удовольствіе — поговорить о нихъ. — Неужели-жъ это все съ натуры, и есть такія несчастныя, которыя себѣ подобное позволяютъ?
A y самой въ глазахъ — масляная готовность, если бы только возможно было безъ вѣдома сосѣдей, явиться не только Ледою, но даже и негритянкою, которую похищаетъ горилла.
Она — не какая-нибудь несчастная, которая себѣ подобное позволяетъ, но есть y нея двѣ подруги-однолѣтки, такія же разжирѣлыя вдовицы, такія же святоши, живущія на другомъ концѣ города, такія же потаенныя охотницы до неприличныхъ карточекъ, заграничныхъ «русскихъ сказокъ» и тетрадокъ съ барковскими стихами. Сойдутся, запрутся, пьютъ вишневку, ѣдятъ сласти, почитываютъ, да посматриваютъ, хихикая безстыжими шепотами. Нѣсколько разъ въ годъ Соломонида Сидоровна вмѣстѣ съ вдовушками этими ѣдетъ на богомолье въ какой-либо мужской монастырь, подальше отъ родного города. Епистимія участвовала въ одной изъ такихъ поѣздокъ и до сихъ поръ ей, видавшей виды, и смѣшно, и стыдно о томъ вспомнить, потому что бывали минуты, когда казалось ей, что она, четвертая въ компаніи съ тремя вѣдьмами, участвовала въ шабашѣ бѣсовъ. A въ прошломъ году Соломонида Сидоровна въ мѣстный храмовой праздникъ долго и внимательно смотрѣла на браваго глухонѣмого парня, толкавшагося среди нищихъ на церковной паперти. И затѣмъ она вдругъ зачѣмъ то заторопилась — купила въ семи верстахъ отъ города участокъ лѣсу на болотѣ, поставила сторожку, и сторожемъ въ ней оказался вотъ этотъ самый бравый глухонѣмой. И каждую недѣлю Соломонида Сидоровна ѣздитъ на лѣсной свой участокъ провѣдать хозяйство. А по монастырямъ вдовы пріятельницы теперь разъѣзжаютъ уже однѣ.
Такова была маменька любимца Епистиміи, Гришутки Скорлупкина. Самъ онъ росъ мальчикомъ не очень крѣпкаго здоровья — обыкновеннымъ мѣщанскимъ ребенкомъ, потомкомъ поколѣній бѣдныхъ и переутомленныхъ, который, хотя бы родился и въ сытой семьѣ, долженъ расплатиться за недоѣданіе, истощеніе и алкоголизмъ предковъ и рахитизмомъ, и золотухою, и предрасположеніемъ ко всякимъ, изнуряющимъ организмъ, недомоганіямъ. Половина, если не больше, такихъ ребятъ уходить на кладбище въ младенческомъ возрастѣ, добрую четверть уносятъ туда же возрастъ возмужалости и молодая чахотка. Но тѣ немногіе, чья натура выдержитъ всѣ напасти и испытанія скверной наслѣдственности до періода совершенной зрѣлости, за тѣмъ, словно попавъ въ рай послѣ мытарствъ, становятся жилистыми здоровяками и обыкновенно живутъ, не зная, что такое болѣзнь, уже до самаго послѣдняго, призывного къ смерти, недуга. Сейчасъ, въ свои двадцать три года, Григорій Скорлупкинъ не боится искупаться въ проруби, но въ дѣтствѣ своемъ — какихъ только болѣзней не перенесъ онъ! И корь, и вѣтряная оспа, и дифтеритъ, и скарлатина… словно горѣло что-то такое поганое въ организмѣ ребенка, чему надо было выболеть и выгорѣть, чтобы сталъ онъ изъ хилаго заморыша крѣпкимъ, хотя и неказистымъ изъ себя, молодцомъ.
Очень хотѣлось Епистиміи отдать племянника въ гимназію, да не позволило здоровье, принизившее его умственныя способности надолго и настолько, что и въ городскомъ-то училищѣ онъ еле-еле тащился.
— Вы только напрасно мучите ребенка, — говорили Епистиміи доктора, — онъ сейчасъ не «не хочетъ», a «не можетъ» заниматься. Отложите на время всякія заботы объ умственномъ его развитіи, дайте ему возстановить свои физическія затраты. A за будущее не бойтесь: оправится, — станетъ такимъ смышленымъ, что обгонитъ всѣхъ умниковъ….
Епистимія не слушалась и настаивала, чтобы Гришутка учился и учился, слезами плакала и на голосъ выла съ нимъ вмѣстѣ надъ книжками учебными, но отъ книжекъ не отпускала. A Соломонида, недовольная нервною суматохою въ домѣ, проклинала и ее, и сына, и Евсѣя покойника, и всѣхъ, кто выдумалъ эту проклятую науку, которая не хочетъ лѣзть парню въ мозги, a — если и влѣзетъ, то парень «заучится» и станетъ на вѣкъ не человѣкъ.
