Этотъ Вася Мерезовъ былъ едва-ли не единственнымъ существомъ, къ которому Иванъ Львовичъ чувствовалъ прочную привязанность. Такъ какъ между старикомъ и молодымъ племянникомъ замѣчалось большое сходство, то губернскіе злые языки увѣряли, будто Вася Мерезовъ Ивану Львовичу не только племянникъ, но и сынъ побочный. Тѣмъ обстоятельствомъ, что покойная мамаша Васи Мерезова, Зоя Львовна, приходилась Ивану Львовичу родною сестрою, злые языки нисколько не смущались. A напротивъ утверждали, будто антипатія, почти ненависть, которую Иванъ Львовичъ открыто показывалъ мужу другой своей сестры, Ольги Львовны, Виктору Андреевичу Сарай-Бермятову, и всему ихъ потомству, имѣетъ подобное же происхожденіе: будто бы Иванъ Львовичъ до безумія влюбленъ былъ въ обѣихъ сестеръ своихъ и не могъ простить Сарай-Бермятову, что тотъ спасъ отъ его навязчивости старшую — красавицу Ольгу. Отъ младшей же, Зои, онъ, будто бы, добился полной взаимности, а, когда плоды таковой обозначались, выдалъ сестру за весьма родовитаго, но еще болѣе разореннаго и уже пожилого дворянина Мерезова, который y Ивана Львовича былъ въ долгу, какъ въ шелку.
Правду-ли, нѣтъ-ли говорили злые языки, вѣрно было одно: Васю Мерезова Иванъ Львовичъ любилъ, насколько лишь способна была его насмѣшливая натура, — племянниковъ же Сарай-Бермятовыхъ не хотѣлъ знать. Васю Мерезова считали непремѣннымъ наслѣдникомъ дяди Лаврухина, о Сарай-Бермятовыхъ говорили съ сожалѣніемъ:
— Неужели онъ даже никакихъ крохъ не бросить этимъ несчастнымъ? Такъ-таки и достанется все этому Васькѣ-шалуну?
Впрочемъ, даже и тутъ имя Васьки-шалуна произносилось съ ласковою улыбкою, потому что, при всѣхъ своихъ безпутствахъ и дурачествахъ, ужъ очень симпатиченъ уродился паренекъ: широкая великодушная натура, озаренная безграничнымъ весельемъ, доброжелательствомъ и ласкою ко всему міру…
Несмотря на антипатію Ивана Львовича къ Сарай Бермятовскому «отродью», Симеонъ Сарай-Бермятовъ оказался управляющимъ дѣлами Лаврухина. Устроилъ ему это отецъ его университетскаго товарища Вендля, старый дисконтеръ Адольфъ Исааковичъ Вендль, одинъ изъ немногихъ людей, которыхъ Иванъ Львовичъ удостоивалъ чего-то вродѣ уваженія.
— За Адольфомъ Вендлемъ y меня въ альбомѣ не записано ни одной глупости, съ удивленіемъ говорилъ онъ.
И прибавлялъ со вздохомъ:
— Во всей губерніи одинъ умный человѣкъ, да и тотъ жидъ.
A Вендль, еще при первомъ знакомствѣ, приглашенный расписаться въ альбомѣ глупостей Ивана Львовича, не уклонился и написалъ нѣчто, но — по-еврейски, a перевести отказался. Иванъ Львовичъ сталъ втупикъ. Узнать, что написалъ Вендль, ему крѣпко хотѣлось, a знакомымъ евреямъ показать боялся: вдругъ Вендль написалъ что-нибудь такое, что сдѣлаетъ его, Лаврухина, смѣшнымъ? Наконецъ онъ ухитрился: сфотографировалъ автографъ Вендля и послалъ снимокъ въ Петербургъ къ знакомому оріенталисту, какъ будто бы текстъ, встрѣченный имъ въ рукописи. Переводъ пришелъ:
— Веселый мудрецъ! Если бы тебѣ удалось собрать сюда глупости даже всего міра, повѣрь: вѣсъ ихъ не перетянетъ тяжесть глупости потерять время, которое ты употребилъ, чтобы ихъ собрать…
Доволенъ афоризмомъ остался Лаврухинъ или нѣтъ, неизвѣстно, но тонкость того обстоятельства, что Вендль отчиталъ его на языкѣ, недоступномъ губернскому обществу, онъ оцѣнилъ весьма и сталъ относиться къ старику съ большимъ вниманіемъ.
Когда Вендль, по смерти стараго лаврухинскаго управляющаго, рекомендовалъ Ивану Львовичу пригласить новымъ Симеона Сарай-Бермятова, Лаврухинъ съ изумленіемъ воскликнулъ:
— Что я слышу? Я, кажется, долженъ записать въ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?
— Можете, — отвѣчалъ старикъ, — но не ранѣе, чѣмъ черезъ годъ.
Конечно, и Симеонъ прошелъ черезъ обычныя лаврухинскія глумленія, включительно до милаго предложенія — красть, но въ мѣру… ха-ха-ха! не зарываться… иначе… ха-ха-ха! въ Сибирь упеку, хоть вы мнѣ и родня… ха-ха-ха!
— Сколько же именно я могу красть? — спокойно спросилъ Симеонъ.
Лаврухинъ этою неожиданностью былъ сбитъ съ позиціи, но самолюбіе не позволило спасовать.
— Мнѣ кажется, любезнѣйшій племянникъ, — ха-ха-ха! — что въ такихъ щекотливыхъ вопросахъ, — ха-ха-ха! — рѣшаетъ только своя рука владыка… ха-ха-ха!
— Нѣтъ, — еще спокойнѣе возразилъ Симеонъ, — я въ дѣловыхъ отношеніяхъ своей руки-владыки не признаю. Надо обусловить. Вы предложили мнѣ жалованье, двѣ тысячи рублей въ годъ. Этого мнѣ по бюджету моему мало. Вы такъ любезны, что предлагаете мнѣ добирать дефицитъ кражею. Я согласенъ. Такъ вотъ — сколько же вы разрѣшаете мнѣ красть?
Иванъ Львовичъ начиналъ терять почву подъ собою:
— Гмъ… — замычалъ онъ, еще не желая сдаться, — ха-ха-ха!.. оригиналомъ желаете казаться? Гмъ… ну, если въ размѣрѣ годового жалованья? это васъ удовлетворить?
— Если жалованье будетъ больше, то да, конечно.
— Сколько же вы желаете?
— Три тысячи семьсотъ пятьдесятъ рублей.
— Что за странная сумма? Почему не четыре тысячи? почему не 3600?
— Потому, — сухо объяснилъ Симеонъ, — что я долженъ содержать четырехъ братьевъ и двухъ сестеръ. Если на каждаго изъ нихъ положить въ годъ по тысячѣ, a мнѣ, какъ работнику, не грѣхъ взять себѣ и полторы, то выйдетъ…
Иванъ Львовичъ покраснѣлъ и перебилъ племянника уже безъ всякаго смѣха:
— Сосчиталъ-съ: семь съ половиною тысячъ, дважды 3750 рублей… Хорошо-съ… Можете… красть въ этомъ размѣрѣ.
Съ того часа, какъ Симеонъ вошелъ въ управленіе лаврухинскими дѣлами, осѣнила его одна идея:
— Во что бы то ни стало, покорить себѣ умъ и сердце этого презрительнаго старика и отнять его наслѣдство y Васьки Мерезова. Либо хоть добиться справедливаго раздѣла: половина ему, половина намъ.
«Намъ» скоро отпало, и онъ сталъ мечтать:
— Половина ему, половина мнѣ.
Но напрасно укладывалъ онъ въ работу по лаврухинскимъ дѣламъ истинно желѣзную энергію и недюжинный талантъ, напрасно былъ безукоризненно честенъ въ отчетности, оправдывая экономіями втрое, вчетверо свою условленную «кражу», напрасно поднялъ дядины доходы, открылъ новые выгодные пути многимъ бездоходнымъ прежде статьямъ, напрасно умно и тонко угождалъ Ивану Львовичу, предупреждая его малѣйшія желанія. Не то, чтобы дядя вовсе не оцѣнилъ его стараній; но, стоило блудному сыну, Васькъ Мерезову, явиться изъ безпутныхъ отлучекъ, въ которыхъ онъ хронически пропадалъ, къ дядѣ хотя бы лишь метеоромъ, на полчаса, и хотя бы лишь для того, чтобы вдребезги съ нимъ поругаться, — и все положеніе, которое Симеонъ считалъ уже завоеваннымъ y Ивана Львовича, разсыпалось пескомъ. Онъ чувствовалъ, что Мерезовъ просто такъ вотъ и стираетъ его съ вниманія старика своею безалаберною, полупьяною рукою, точно ненужную запись съ аспидной доски. И, быть можетъ, всего досаднѣе было, что самъ то Вася нисколько о томъ не старался: ему и въ голову не приходило считать Симеона своимъ соперникомъ въ дядиной любви и капиталахъ, относился онъ къ кузену дружески, искренно сожалѣлъ, что тому такъ трудно живется, и даже неоднократно предлагалъ взаймы денегъ — «для кузинъ».
— Получить наслѣдство, — пожалуй, еще расщедрится великодушно, — со злобою думалъ Симеонъ, — выброситъ на голодные зубы тысячъ десятокъ, другой. A ужъ что управляющимъ оставитъ и даже жалованья прибавитъ, въ томъ не сомнѣваюсь… благодѣтель! широкая натура, чортъ бы его побралъ!
Мерезовъ къ ждущему его наслѣдству относился съ безпечностью человѣка, настолько увѣреннаго, что оно — его фатумъ, что даже какъ-то стыдно ему передъ людьми: словно онъ — незаведенные драгоцѣнные часы, стрѣлка которыхъ дрогнетъ и двинется по циферблату только въ моментъ дядиной смерти. Дядя давалъ ему много денегъ, но кредитовался Мерезовъ еще шире, потому что жизнь велъ совершенно безумную. Но въ городѣ находили это естественнымъ: еще бы! лаврухинскому наслѣднику иначе и нельзя!
Дядя зналъ всѣ похожденія и скандалы своего любимца, равно, какъ и его долги, и, хотя ругался явно, но втайнѣ тоже благосклонно находилъ, что лаврухинскому наслѣднику иначе нельзя: самъ Иванъ Львовичъ не лучше чудилъ въ молодости, a если-бы не подагра, такъ и сейчасъ бы не прочь. И потому очернить Васю въ дядиныхъ глазахъ, ведя подъ него подкопъ сплетенъ, хотя бы и основательныхъ, было невозможно. Симеонъ это понялъ и не пытался. Напротивъ, чтобы нравиться дядѣ, онъ старался по возможности сблизиться съ Мерезовымъ. И, видя ихъ вмѣстѣ, даже скептическій дядя задумывался про себя:
— Да неужели пріятели? Ха-ха-ха! Вотъ будетъ штука, если Симеонка этотъ, въ самомъ дѣлѣ, порядочный человѣкъ?!
Симеона онъ смутно чувствовалъ и нѣкоторое время какъ будто боялся. Когда, спустя годъ послѣ своей рекомендаціи, старикъ Вендль самодовольно спросилъ старика Лаврухина:
