не испугать было — хотя признаки, символы его уже налицо были везде, в глаза лезли… да тот же угольник — чем не символ?!.
— Это оч-ченно, скажу я вам, интересно… — начал было пьяновато поручитель-куратор его, но под взглядом Воротынцева смолк, ветчинкой зажевал недосказанное. Вошедший секретарь меж тем быстро сменил тарелки, обновил стол — только однажды взглянув на Базанова и чуть улыбнувшись, знающе; и он тем же ответил ему, кивнул: поработаем? Поработаем.
Он тогда и сам-то не придал сразу этому какого-то иного значения, разве лишь зло взяло: угольник, впопыхах им купленный в хозмаге вместе с ножевкой и топорищем, в деревню к матери, оказался не прямой… Не единственно возможных девяносто градусов, а больше, градуса так на три-четыре, может, уже дома это разглядел. Или совсем, что ли, охренели они там?..
Совсем. Все и со всем, что ни есть, и не какие-то «они», а мы — все. До ручки, что ли доходим? Если б знать тогда, как близко до нее, до ручки, но как далеко еще до упора, когда опамятоваться придет пора — средь разора и собственной мерзости… да и придет ли? И что дало б оно, знанье это?
И не в магазин понес его, заменить, а к шефу. В еще наивные годы это было, когда народ только-только на вшивость пробовали (он был теперь почти уверен в этом), на всякий дефицит, от водки до стиральных порошков, табака, соли, спичек, — как на дурь управленческую простейшую отзовется? Управляем ли, покорен — или склады пойдет громить, торгашей шерстить, рычать на власть? На наивную тоже в опасеньях своих власть ощеряться, ибо оказалось: все с ним, народцем нашим удивительным, делать можно, все что ни вздумается, лишь кряхтит себе. Потом уж оборзели донельзя, обобрали до нитки — ничего, пошумел маленько в октябре и сел, опять кряхтит, сиднем сидя…
Пришел, поставил на безупречную полировку стола широкой плашкой угольник перед ним; и когда тот, кажется, дрогнул даже — верно, от неожиданности и несуразицы такого-то приношенья, — и впервые, может, какого-то смятенья в глазах, животной тревоги скрыть не мог, — сказал ему, сам от возбужденья голос невольно понизив: «Вы посмотрите, посмотрите… внимательней, прошу вас!..» Шеф запоздало спрятал, упер тяжелые глаза в стол; снова посмотрел на угольник: «Ну, и что?..» — « А вы повнимательней все ж, Борис Евсеич, пожалуйста.» — Наугольник… Я что-то вас не пойму.» — «Разве не видно?» — «А что… видеть? Что я должен видеть?» — «Да ничего… но кривой угольник, Борис Евсеич! Не прямой! Это называется — дожили, уже и угольники у нас не прямые. Больше градусов, меньше — но не девяносто… купил вот и сам глазам не верю! Санкционируйте статью, Борис Евсеич. Не фельетон, а именно статью. На нашей мебельной мастрячат, но дело-то, сами понимаете, не в том…»
Шеф как-то замедленно — шеей сначала и ушами, брыластыми щеками потом, крутым под раздвоенными сединами лбом — багровел. И сказал, не поднимая глаз и не меняя позы, оцепенелой какой-то, да, заторможенной, не прикасаясь даже к «наугольнику» меж ними:
— И о чем?
— Что?
— Статью о чем?
— Ну, как… О критериях! Критерии ползут. Заваливаются. А чем мерить будем, если уж на то пошло? Не об эталонах даже речь, те в музеях давно, в запасниках… нет, об инструментарии практическом, приложимом к делу, к реальному — об идейном тоже, между прочим. А то кричим, толкуем о рабочих, производственных именно кооперативах — а они в спекулянтские вырождаются на глазах, в зауряд-мошенничество, и не заикнись об этом…И так со многим, уже и ватерпасы наши врут, нивелиры — что построим? — Сам привирал, может, в щенячьем запале, совсем молоденький был еще писака — но, как ни странно, все так и оказалось потом. — Кривой барак всем на смех? (Стеклянные бараки коммунизма, да; и не с нашим бы братом его строить, немного позже стал думать он, а хоть с немцами — с теми что-то бы да получилось). Все будут видеть, что криво, а мы на угольник будем кивать — мол, прямо… На пережитки прошлого, на трудные годы, на Фому с Еремой… ну, а что кивать, если сами косоруки?
— Не понимаю вас.
— Но ведь факты, Борис Евсеич…
— И вряд ли пойму. — Он уже выпрямился, откинулся на спинку: седовлас, статная голова с крупными и, право, благородными чертами сына батрака-комбедовца, с немалой значимостью в них; вообще, стать прохиндея высокого полета — отчего-то все-таки не состоявшегося. Так ведь и застрял, надолго и потому безнадежно, в провинциальной табели о рангах до члена бюро обкома дотянув, где самый, казалось бы, разбег должен быть — дальше, дальше… вот отчего бы, если не глуп, да и политесен вполне, изворотлив? Значит, с изъяном, скорее всего, с покором, как мать говорит в таких случаях, — компра, может, какая висит на нем, в органах или где там еще… трудно было б даже представить — какая: бдит, блюдет себя, редко выкажет когда. Вот и теперь сдержался: брыла отвисли, глаза отсутствующими сделались — а это была уже, по всем приметам, злость, если не злоба. И повторил: — Не пойму. Хотя бы потому, что они моими были, а не вашими, эти трудные годы. Вас, я вижу, петух еще не клевал, как говорится, — резвитесь… А это не повод для резвости, да. Обобщать легко; а вот конкретного найти виновника, помочь исправить, сдвинуть дело с мертвой точки… Сказано же: найти такое звено, взявшись за которое можно вытянуть всю цепь…
Он заметно отходил от странного своего замешательства, багровость и все прочие цвета побежалости сменились на лице его колером привычным, барски выбеленным, ухоженным; но злость-то оставалась, и тяжелая. И в нем, Базанове, ответная родилась — вместе с наступившим вдруг, почти утешившим спокойствием: а ты что, другого ожидал? Или вовсе, может, не за тем шел сюда? Похоже; напряженье меж ними за два эти года его работы здесь застарело уже, во все въелось, стало обыденностью и едва ль не скукой — какую нет-нет да разрядить требовалось и взъерошить одновременно, как вот сейчас. А потому сказал, зло усмехнулся:
— Никак все не пойму тоже: зачем надо искать какое-то особое звено? Если это — цепь, то хватай за любое и тяни… за какое сподручней. Почему не статью, не обобщение? Что, обобщать нечего? Да с избытком набралось…
Ждал грубости какой-нибудь идейной,
