Двенадцать закут для свиней. По пятьдесят свиноматок в каждой закуте. Триста шестьдесят кабанов. Четыре сторожевых собаки. Четыре раба-свинопаса. Надсмотрщик — раб Евмей.
Я должна наконец сказать о самом страшном. Когда я начала понимать это? Наверное, лет через пять после того, как Одиссей ушел на войну. Но догадывалась я, конечно, и раньше, просто я боялась признаться сама себе в том, что с Телемахом что-то неладно. После того ужасного дня, когда Паламед бросил его в борозду, мой сын стал каким-то странным. Он теперь редко улыбался и иногда застывал, глядя в одну точку. Но чаще, наоборот, делал много ненужных движений, волновался и плакал. Порою у него случались судороги. Антиклея и рабыни уверяли меня, что это бывает у многих младенцев и что это пройдет, но мне не было дела до других детей — я хотела, чтобы мой ребенок был самым здоровым, самым веселым, самым счастливым...
Ходить он начал поздно, а говорить еще позже. Но потом все как-то наладилось, и я перестала волноваться. А когда Телемаху исполнилось пять лет, меня стало удивлять, что он не может играть с другими детьми. Он все время чего-то боялся и старался избегать своих шумных сверстников. Евриклея говорила, что это хорошо, — сыну царя не следует возиться с сыновьями рабынь. Но мне было неспокойно. Ведь Телемаху предстояло стать не только царем, но и воином, а он не умел и не хотел бегать и драться. Иногда же на него находили приступы дикой злобы, и он кусал и бил всех, кто ему подвернется под руку. Впрочем, это случалось редко — обычно Телемах был послушным мальчиком, хотя и очень нелюдимым, и мне хотелось верить, что он выправится. Наверное, если бы его воспитывал отец или даже просто любой мужчина-воин, все сложилось бы иначе. Но во дворце не было мужчин, кроме нескольких старых рабов. Лаэрт пропадал у себя в саду А другие итакийцы к нам заглядывали редко: ведь ни у меня, ни у Антиклеи не было родичей на Итаке.
Я пыталась посоветоваться с Ментором, но он ничего ж понимает в маленьких детях, кроме того, он старик. Он сказал, что сын Одиссея обязательно станет великим воином и царем — иного не допустит Афина...
О Одиссей! Почему ты не остановил коня на мгновение раньше!
Я исполнила свое обещание и, когда Меланфо, дочери Долия, исполнилось пять лет, взяла ее во дворец. Она была чудесной девочкой — веселой, развитой, хорошенькой. Я учила ее прибирать мою комнату и выполнять мелкие поручения, но чаще она просто носилась по дворцу, что-то напевала и ласкалась ко всем. Я старалась не слишком стеснять ее свободу — когда она подрастет, ей еще придется натерпеться от Евриклеи. Кроме того, мне казалось, что общение с ней полезно для Телемаха. И действительно, он как-то оживал в ее присутствии и даже пытался неумело играть с ней. Когда я видела их рядом, мне начинало казаться, что все будет хорошо.
В те годы мне стали часто сниться похожие сны. Помню один из них. Мы с Одиссеем обнаженные лежали рядом на кровати. Было почти светло — какие-то прозрачные сумерки, — и его кожа молочно светилась. Он и наяву был очень белым, никакое солнце не могло позолотить его кожу — она только краснела и покрывалась волдырями.
Одиссей протянул руку и погладил меня по бедру. Я ощутила желание, перекатилась на живот и склонилась над ним; он коснулся губами моих грудей. И тут в спальню вошла Евриклея и стала там прибираться, не обращая на нас внимания. Мы отстранились друг от друга, я пошарила рукой в поисках покрывала и нашла какую-то тряпку — ее хватило только, чтобы укрыться до пояса.
А рядом с ложем уже сидел на табурете Евмел, муж моей сестры Ифтимы. Он стал обсуждать с Одиссеем подробности вчерашней охоты, а я лежала, спрятав лицо на животе у мужа, во влажных, остро пахнущих завитках волос, и не могла подняться, потому что стыдилась показать Евмелу свою обнаженную грудь. Рука Одиссея скользнула под ткань, пальцы прошлись по внутренней поверхности бедра. Желание нахлынуло так внезапно, как это бывает только во сне. И мы уже прижимались друг к другу, надежно скрытые под невесть откуда взявшимся огромным покрывалом. Одиссей привстал, сейчас он упадет на меня, обрушит на меня удары своих бедер... Но его неосторожное движение сбросило покров с наших голов и плеч. А в дверях стоят Лаэрт и Антиклея и смотрят на нас.
Какие-то люди заполонили спальню, и мы с Одиссеем поднялись с ложа — почему-то мы уже были одеты в легкие хитоны. Одиссей взял меня за руку и потащил за собой. Мы бежали мимо усадеб, полных народа, — там, за городом, слева от тропы, есть потайное ущелье, в котором можно укрыться... Мы упали в высокую траву, когда из грота вышел старенький жрец Фидипп. Он неодобрительно посмотрел на меня и сказал: «Об этом ты тоже хочешь писать на своих табличках?»
Я испугалась, потому что Одиссей до сих пор не догадывался ни о каких табличках, и проснулась.
Как хорошо, что это был сон! Но почему во сне мой муж никогда не может подарить мне наслаждение? Сколько сотен раз это было: тайные прикосновения, бесплодные объятия, и всегда кто-то и что-то мешает мне отдаться...
И в то же время совсем чужие люди заставляют меня испытывать блаженство во сне. Но ты, что читаешь мои таблички через много лет с тех пор, как мое тело обратилось в прах или пепел, должен поверить, что даже во сне я ни разу не позволила постороннему мужчине касаться того, что по праву принадлежит только мужу. Другое дело, что во сне происходят иногда странные вещи. Кто-то подсаживает тебя на колесницу и вдруг сжимает колено горячей рукой — и этого достаточно, чтобы бутон, набухший внутри тебя (когда это успело случиться?), вдруг прорвался упоительными судорогами. И ты просыпаешься и не можешь понять, почему это произошло и кто соучастник.
Но ведь это же не измена и не ложь?
Я знаю, что часто сны посылают нам боги. Бог может создать призрак любого человека, как живого, так и сошедшего в царство Аида, — призрак этот
